В грозном 1812 году, когда практически вся Европа выступила против России, когда настало время тяжелейших испытаний и борьбы на жизнь и смерть, Александр I и большая часть официальной России не были готовы к этому. Никто не верил в свой народ, в его духовные силы. Опору искали не в народе, а во всевозможных масонских ложах и иезуитских корпусах — там, откуда грозило предательство и разрушение духовных сил народа. «Я не замечала народного духа, — подчеркивала известная французская писательница г-жа Сталь, — внешняя переменчивость у русских мешала мне наблюдать его. Отчаяние оледеняло все умы, а я не знала, что отчаяние — предтеча страшного пробуждения. Точно так же в простом народе видишь непостижимую лень до той минуты, когда пробуждается его энергия, тогда она ни преград, ничего не страшится; она, кажется, побеждает стихии так же, как и людей». И далее: «Невозможно было довольно надивиться той силе сопротивления и решимости на пожертвования, какую обнаружил народ».

Бесспорный военный гений Наполеона, огромная армия, блестящие победы в Западной Европе заставляли предполагать всю порабощенную Европу, что русская армия будет разгромлена в течение нескольких недель.

Только после вторжения наполеоновских войск на русскую землю Александр I понял, что избавит Россию от них только русский народ.

С самого начала войны император России имел неверные представления о силе и намерениях французов, да и его собственные планы отличались расплывчатостью, а порой и просто необдуманностью.

Так, силы русской армии не были сосредоточены на западной границе. Значительная часть их, предназначенная для так называемых «диверсий в тылу противника», находилась далеко от Немана.

Три дивизии под начальством генерала Штейнгеля располагались в Финляндии и окрестностях Петербурга для того, чтобы помочь шведам завоевать соседнюю Норвегию, а в дальнейшем пробираться на север Германии и там поднимать население на борьбу против французов.

Дунайская армия, недавно окончившая войну с Турцией, должна была проникнуть в Далмацию и Иллирию, а в случае благоприятных обстоятельств — даже в Северную Италию, где, как предполагалось, ей окажут помощь славянские народы Балкан и английский флот.

Александр I и его соратники придавали этим вылазкам огромное значение, при этом упуская основное правило военного искусства: «Сосредоточение всех сил именно в тех пунктах, в которых должны свершаться решительные действия».

Эти диверсии могли иметь решающее значение только тогда, когда на главном театре военных действий были бы достигнуты большие успехи.

Помимо этого, в русских войсках царила неразбериха. Дело в том, что все три русские армии на западной границе имели своего особого командующего и каждый из них не признавал авторитета другого командующего.

Главнокомандующий 1-й Западной армии Барклай-де-Толли скорее всего имел право считать себя выше главнокомандующего 2-й армии Багратиона и командующего армии Тормасова, потому что он был военным министром, а также имел самую многочисленную армию.

Но, с другой стороны, в военной иерархии Багратион и Тормасов стояли выше Барклая, так как они раньше были произведены в генералы от инфантерии.

Александр I, не предоставляя Барклаю верховной власти над всеми войсками, вначале думал командовать сам, руководствуясь советами генерал-лейтенанта Фуля.

Этот бывший прусский полковник, страстный поклонник Фридриха II, создал свою собственную систему, которая, по замечанию известного военного историка Клаузевица, не выдерживала ни исторической, ни философской критики.

Суть ее заключалась в том, что оборонительную войну следует вести двумя армиями. Одна из них должна противостоять неприятелю на фронте, а другая — действовать в его тылу и на флангах. Для прикрытия дорог лучше всего, по его мнению, располагаться в стороне от них, то есть занимать фланкирующую позицию.

Анекдотичным можно назвать и выбор Дрисского лагеря. Предназначенный для оборонительных целей, окруженный с фронта лесом и не защищенный с тыла, он был просто ловушкой для русской армии. Приходится только удивляться, как мог Александр I довериться прусскому авантюристу?

Со стороны боевых генералов этот план подвергался самой ожесточенной критике, однако Александр I придерживался иного мнения.

Кстати, современникам было хорошо известно особое отношение Александра I к дворянам нерусского происхождения, так называемым «немцам». «Немцем, — писал Н. В. Гоголь в „Ночи перед рождеством“, — называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед — все немец».

Отечественная война 1812 года, естественно, ускорила рост исторического и национального самосознания русского общества. Вполне понятно, что во время войны усиление этого чувства сопровождалось зачастую проявлением в дворянском обществе неприязни к иностранцам. Поводов для этого было очень много. Достаточно сказать, что из 332 генералов, участников войны 1812 года и заграничных походов, портреты которых помещены в военной галерее Зимнего дворца, только около 200 носили русские фамилии. Засилье генералов и офицеров с иноземными фамилиями в штабах, в артиллерии и инженерных войсках вызывало открытое негодование. Составлением реляций занимались практически только иноземцы. Л. Н. Толстой в статье «Несколько слов по поводу книги „Война и мир“» писал: «Все испытавшие войну знают, как способны русские делать свое дело на войне и как мало способны к тому, чтобы его описывать с необходимой в этом деля хвастливой ложью. Все знают, что в наших армиях должность эту, составление реляций и донесений, исполняют большей частью наши инородцы». Из пятнадцати человек, составлявших штаб 1-й Западной армии, восемь человек носили нерусские фамилии. Начальник штаба армии А. П. Ермолов был широко известен своим остроумием и отрицательным отношением к «немцам». Однажды, войдя в помещение штаба и оглядев собравшихся, он с иронией громко сказал: «Господа! Кто-нибудь говорит по-русски?»

Но война началась!

Платов о вторжении французов узнал ночью 14 июня, ему приказывалось действовать в правый фланг противника.

Перед вступлением в первый бой Платов отдал патриотический приказ. В нем он подчеркивал справедливость борьбы, которую ведет русская армия, отмечал, что казаки, лишившиеся в бою лошадей, «должны биться пешими до последней капли крови, а также, будучи легко раненными, не должны уходить с поля боя».

15 июня Барклай изменил первоначальный приказ и отдал распоряжение Платову идти на соединение с 1-й армией «на Лиду, Сморгонь и Свенцяны, где, может быть, дано будет неприятелю генеральное сражение».

Русские армии отступили.

Уже через десять дней после вторжения французов на русскую землю обнаружилась полная несостоятельность плана Фуля: 1-я Западная армия Барклая-де-Толли под напором главных сил противника во главе с Наполеоном отошла к Дриссе; в совершенно бедственном положении оказалась 2-я армия Багратиона. Наполеон сразу же попытался оттеснить ее от 1-й армии, окружить со всех сторон и разгромить. Вот почему Багратион убедительно просил Платова удержать неприятеля на некоторое время в местечке Мир.

Платов решил «заманить неприятеля ближе к Миру». Замысел его блестяще удался. 27 июня произошло первое сражение у Мира. Кавалерийская бригада Турно попала в «вентерь» и понесла большие потери. В тот же день Платов доносил Багратиону: «Извещаю с победой, хотя с небольшою, однако же не так и малою, потому что еще не кончилось, преследую и бью… Пленных много, за скоростию не успел перечесть и донесть. Есть штаб-офицеры, обер-офицеры. Вот „вентерь“ много способствовал, оттого и начало пошло. У нас, благодаря богу, урон до сего часа мал, потому что перестрелки с неприятелем не вели, а бросились дружно в дротики и тем скоро опрокинули, не дав им поддержаться стрельбою».

28 июня при Мире произошло второе сражение. Поздно вечером усталый Платов писал Багратиону: «Поздравляю ваше сиятельство с победою, и победою редкою над кавалериею. Что донес вам Меншиков, то было только началом, после того сильное сражение продолжалось часа четыре, грудь на грудь… из шести полков неприятельских едва ли останется одна душа, или, может, несколько спасется… У нас урон невелик».