— Да не продался я, Герасим Матвеевич, обманул их, злодеев, на кривой объехал, вот те крест, — и он наконец перекрестился, при этом смотрел не на икону, а на хозяина.

Тут-то Панька и был послан за волостным.

Если коротко говорить, в те смутные часы, когда армия из Москвы ушла, а неприятель где-то замешкался (Наполеон на Поклонной горе ждал бояр с ключами от города), Федька с какой-то бесшабашной компанией попал в пустой брошенный кабак, быстро и до полной потери сознания и человеческого облика набрался и очнулся только тогда, когда его, поднадавая под ребра прикладами, привели к человеку явно высокого начальственного вида. Федька, к своему ужасу, понял, что стоит перед французским генералом — как оказалось позже, перед самим комендантом Москвы Мильо.

При генерале находился переводчик не французского обличья, и это обстоятельство Федьку спасло, потому что, услышав русские слова (тот, при генерале, спросил: «Кто тебя, морда, послал на поджог?»), Толстосумов, даже не вникнув в суть вопроса, а только зацепившись краешком сознания за знакомое слово «морда», зачастил словами, затравленно оглядываясь на человека в расшитом золотом мундире. («Не сам ли Наполеон?» — мелькнула дурацкая мысль.) Сбивчиво, быстро и достаточно внятно он обрисовал начало своих приключений, а что было дальше — вспомнить, как ни напрягался, не мог, заробел, чувствуя, как куда-то к пяткам просачивается холодок от неизбежности смерти.

Человек, умевший так душевно говорить «морда», стал задавать вопросы: как зовут? Откуда родом? Чем занимается? Генерал крайне заинтересовался местностью у Богородска и дальше по нескольку раз переспрашивал название деревень, потом — тут Федька аж приподнялся на лавке и, глядя доверчиво на Курина и Стулова, понимая, что сообщает что-то важное, сказал шепотом:

— Потом я увидел, как генерал провел на карте линию от Москвы до Богородска, а от Богородска на Вохню и дальше куда-то, я не разглядел.

Допрос длился довольно долго, и в конце концов генерал через переводчика сказал:

— Мы тебя должны бы по приказу его императорского величества и короля расстрелять, как поджигателя и бандита. Но ты, видать, человек с головой. — Федька невольно приосанился, зыркнул на Курина и Стулова, те молчали, глядя в земляной пол, и Толстосумов пожух лицом, сник. — Словом, они сказали, что меня отпускают, чтобы я добирался к себе домой и скажи, дескать, своим деревенским мужикам, чтобы нас не боялись, мы их, мол, не считаем за врагов. И еще, говорит, скажи тем хозяевам в волости, у кого есть хлеб и продукты, пусть едут в Москву без опаски, тут торги будут открыты, никого обижать не станут, а насупротив того, наградят.

Когда отпускали, рассказывал Федька, афишку вроде бы приказа Бонапартова вручили для чтения в волости, но афишку французскую (тут Федька потупился) он… того… французскую афишку в дело употребил, а вот нашу, наоборот, подобрал и доставил. Спрятал и доставил.

Толстосумов порылся за пазухой и гордо выложил сложенный в несколько раз лист бумаги. То была одна из листовок Ростопчина. Граф, бахвалившийся, что Москвы супостату не видать как своих ушей, теперь обращался умиленно к тем самым «поселянам-разбойникам», которых по своей натуре ярого крепостника и за людей-то не считал и еще недавно грубо и несправедливо оговаривал.

«Крестьяне! Жители Московской губернии!

Враг рода человеческого, наказание божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой француз вошел в Москву, предал ее мечу и пламени… — читал, запинаясь, Стулов графское послание, — многословное, путаное, крикливое, из коего ясно было лишь одно определенно, что можно браться за оружие и не проявлять жалости к завоевателю: — Куда ни придут, тут и вали их живых и мертвых в могилу глубокую… Вы не робейте, братцы удалые… где удастся поблизости, истребляйте сволочь мерзкую, нечистую гадину, а тогда в Москву к царю явитесь и делами похвалитесь. Он вас, — уверял без зазрения совести сановный фарисей, — опять восстановит по-прежнему, и вы будете жить припеваючи по-старому».

— Ах, важно, накостыляем супостату шею и заживем припеваючи, — начал было привычно скоморошничать Федька, но Герасим оборвал его хмуро:

— Погоди, подумать надо, как с тобой обойтись.

Судили-рядили так и эдак, обсуждая все услышанное от Толстосумова, и пришли к следующему: о шашнях Федькиных с французами, как случившихся в результате его безответственности и безголовости («Надо же так нагуслиться», — недоумевал Курин, который даже по большим праздникам обходился без хмельного. «Так даровое же…» — снисходительно, с пониманием хмыкнул Стулов), — в деревне не сообщать, сохранить в тайне, дабы не смущать умы.

— Проходу не дадут, изведут, а могут и порешить, — резонно заметил Егор.

О случаях таких народная молва доносила, когда возбужденные люди расправлялись на месте с вражескими шпионами или теми, кого за таковых принимали — пример с купчиной в этом смысле весьма характерный. Из уст в уста переходила весть о смелом поступке крестьянина Бронницкого уезда Никиты Макарова, который пришел в главную штаб-квартиру русской армии, добился, чтобы его выслушали по важному делу и доказательно разоблачил своего барина помещика Андрея Ключарова как предателя и пособника вражеских войск. А в одной подмосковной деревне мужики безжалостно истребили купцов, как изменщиков, поскольку они, склонившись на посулы Бонапарта, собирали хлебный обоз для торговли с неприятелем.

Главное, что вынесли из рассказа Федьки Толстосумова участники тайного разговора и что их больше всего встревожило, — ждать следует врага в Вохню. Карта с линией от столицы до Богородска и далее сомнений на этот счет не оставляла.

Несколько дней прошло в состоянии неопределенности и тревоги, а поскольку вести о грабежах и насилиях в окрестностях Москвы доходили все явственней и одна другой устрашающе, решили созвать деревенский сход. И вновь — было это 23 сентября — загудел большой колокол.

Пришли не только свои, но и из ближайших деревень — Грибово, Большие Дворы, Назарово, Субботино, Насырово, из дальних выселков. Просторная базарная площадь не вместила всех, и люди толпились на спуске к реке Вохне, не предполагая, что именно на этом месте, на берегах неширокой речушки, предстоит принять им кровопролитное сражение.

На подводу в центре площади встал, возвышаясь над всеми, волостной голова Егор Семенович Стулов. Он нервничал, да и оратор был так себе, говорил о несчастьях и бедах и что надо всем миром подниматься и противустоять, надеясь на бога и царя-батюшку…

— Как противустоять? — закричали ближние, те, что стояли у повозки и слышали волостного. — Ты научи, что, как делать?

Егор смешался и умолк, на многолюдной площади установилась неправдоподобная тишина, лишь дальние, на берегу Вохни, приглушенно, как пчелы в улье, гудели. И враз толпа шевельнулась, ожила, увидев, как на телегу легко, споро влез Курин. Сняв шапку, Герасим поклонился народу на три стороны и выпрямился — высокий (приземистый Стулов ему по плечо), уверенный, и сразу если и не осозналось, то как-то почувствовалось, что за его широкой спиной не только сгоревшая Москва — вся неоглядная Россия.

— Любезные друзья и братья! Православные крестьяне веры русской! Злодей и супостат Москву жгет и рушит, грабит и убивает наших братьев, а завтра может и до нас дойти. Что же, ждать будем в покорности, как агнецы перед закланием? На такое моего согласия нету! Надо сразиться с супостатом или умереть!

Курин говорил, не надрывая голоса, но слышали его во всех концах площади.

— С бабами да детишками больно-то навоюешь! — прорвался молодой звонкий голос.

— Прежде всего баб, детей да стариков защищать и будем, — живо отозвался на голос Курин. — Сколь можно быстро и много надо ковать да калить пики, ножи, острить топоры да косы, чтобы у каждого была какая ни есть защита. Укрепим деревню, засеки сделаем, на дорогах караулы устроим, чтобы не захватил нас врасплох неприятель, как хитрый лис сонных кур на насесте. Наши братья и под Москвой, и в Смоленской, и Калужской губерниях животы свои смело кладут и много истребляют неприятеля.