Ибрагим помолчал. На лицо его легла смутная тень печали.

— Как некоторым из вас, должно быть, известно, я, помимо изучения Корана и упражнений в каллиграфии, занят тем, что обихаживаю садик — узкую полоску земли между нашей мечетью и медресе. Цветоводство сродни каллиграфии — эти два искусства используют один язык. Чтобы вдохновиться перед письмом, я смотрю на розовые и жасминовые кусты, на апельсиновые и фиговые деревья и бамбук. Однако мой любимец — дурман. Меня всегда восхищала лучезарность этого растения семейства пасленовых. Лепестки кажутся светящимися, словно сделаны из лунного света. Каждый миг, что я провожу среди этих цветов, я размышляю о своем искусстве. Мне нравится думать, что мой садик отчасти подобен вечному райскому саду, описанному в Коране. Эта мысль — мое утешение.

Ибрагим надолго замолчал. Руки его лежали на коленях, лицом он отворотился от нас. Печальный взгляд был устремлен на площадь. Наконец неестественно ровным голосом Ибрагим заговорил:

— Утром того дня, что оказал влияние на всех нас, я возился с кустиком дурмана. Подняв глаза от земли, я увидел стройную, тоненькую молодую женщину — она пила из фонтана на краю сада. На ней была традиционная одежда — черный хиджаб, джеллаба цвета охры и коричневые шальвары. Если бы не ее рыжебородый спутник, я бы и не понял, что эти двое — чужестранцы.

— Разве у него была рыжая борода? — перебил я, ибо подробность показалась существенной.

Ибрагим посмотрел внимательно и задумчиво.

— Некоторые вещи, — сказал он, — надолго запоминаются благодаря характеру или оттенку. Чужестранец имел изжелта-бледный цвет лица; можно также назвать этот оттенок песчаным. Но борода у него была как шафран.

— Как шафран, — с улыбкой повторил я. — Такую бороду не скоро забудешь.

Знакомым жестом Ибрагим провел ладонью по голове. Я ждал продолжения рассказа. Глядя прямо перед собой, Ибрагим произнес:

— Это было много лет назад, Хасан. Подробности несущественны, коль скоро я помню главное.

— Конечно, — поспешил я согласиться, ибо хотел услышать всю историю. — Пожалуйста, продолжай.

Ибрагим облизнул губы. Взгляд его был устремлен вдаль, голос тих, изрезанный морщинами лоб странно безмятежен. Ибрагим воссоздавал для нас давно прошедший день.

— Сначала я видел женщину только в профиль, — заговорил он, — когда она наклонилась к фонтану, чтобы напиться. Ее лицо, обращенное долу, казалось, нарочно создано для размышлений о безмятежности. Я смотрел на нее, как стал бы смотреть на перевернутый водопад, я вдыхал ароматы сада, я чувствовал, как на меня изливается счастье. Я пребывал в блаженном параличе, как человек, услышавший пение сирены; даже цветы отозвались на него — потянулись из черной земли своими полными света чашечками. Не знаю, сколько это продолжалось, сколько я грелся в этом сиянии.

Ибрагим тряхнул головой и откашлялся. Снова он заговорил уже заметно изменившимся голосом. Теперь голос был глуше и сдавлен горечью.

— Порой за одно мгновение меняется целый мир, — сказал Ибрагим.

И еще он сказал:

— Слушайте меня. Мы по-прежнему у фонтана. Женщина пьет подобно газели, губы ее влажны, капли воды сверкают на хиджабе.

Ибрагим встал и наклонился, чтобы наглядно выразить свою мысль. Мы не отрывали от него взглядов. Внезапно он сделал поворот вокруг своей оси. И со вздохом сказал:

— Утолив жажду, женщина выпрямилась и повернулась ко мне. То, что я увидел, потрясло меня до немоты. На миг все образы и звуки исчезли. Я совершил прыжок в бездну, а когда вынырнул — почувствовал страх, ибо понял, что красота этой женщины перевернула мой мир с ног на голову. Она затмила все когда-либо виденное и создаваемое мной; в ее свете потускнела самая суть моей души, источник моего существования, страсть к каллиграфии, что я питаю с детства. Я понял: отныне бессчетные часы, посвященные размышлениям над абстрактным совершенством каллиграфии, будут осенены этой встречей. Я был сломлен, раздавлен.

Меня тянула к ней какая-то посторонняя сила. Я вышел из сада. Мой деревянный протез стучал по булыжной мостовой, но за плечами выросли крылья. Сердце пустилось вскачь, дыхание стало учащенным. Я бросился к незнакомке. И тут увидел, как она склонилась к своему бородатому спутнику, и услышал его слова: «Я люблю тебя». Затем он улыбнулся и пошел прочь, оставив ее одну, вблизи от меня.

Охваченный нежностью и отчаянием, я вскричал:

— Моя бесценная! Что за джинн занес тебя сюда? Ты разбила мне жизнь!

Женщина вздрогнула, повернула головку, совсем как газель, и воззрилась на меня. Хиджаб соскользнул, темные волосы сверкнули золотом. Весь дрожа, я простер к ней руки. Я хотел взять ее лицо в ладони.

— Что ты наделала? — выкрикивал я. — Этот мужчина тебя недостоин. Каждый, кто в любовном признании ставит слово «я» прежде слова «тебя», низок и скрывает истинный смысл своих слов. О ты, посланница зачарованного мира! «Я» не смеет предшествовать предмету своей любви! Иначе это не любовь, а себялюбие. Понимаешь ли ты меня? Я бы на его месте сказал так: «Тебя я люблю! Тебя я люблю! Тебя я люблю!» — а никак не «я люблю тебя». Никогда, ни в коем случае не «я люблю тебя». Ангел мой!

Неправильно истолковав мои намерения, женщина попятилась. Лицо ее исказил ужас. Глаза расширились, щеки побледнели. С испуганным криком она бросилась бежать. Я пытался догнать ее, да только куда мне было, на одной-то ноге. Я только-только поравнялся с фонтаном, а она уже свернула за угол и исчезла из виду. Я миновал фонтан, оглядел пространство перед мечетью, но женщины нигде не увидел. Наверно, она скрылась в одном из многочисленных переулков, которыми изрешечена медина.

Я пал духом. Судьбе больше не было до меня дела. Опаляющий солнечный жар блуждал в крови; снедаемый этим жаром, я стал пить из того же фонтана, из которого минуту назад утоляла жажду она. Но вода не погасила внутреннего огня, лишь немного уняла его. Охваченный отчаянием, я тяжело опустился на землю.

Снова подняв глаза, я увидел Рыжебородого. Он стоял возле фонтана, величественный в своем равнодушии, неумолимый и холодный. Он взглянул на меня сверху вниз, но в его плотно сжатых губах не было ни сострадания, ни доброты. Мы смотрели друг на друга, его глаза под тяжелыми веками казались почти сонными. Наконец, устрашившись его неподвижности, я опустил взгляд. Я почувствовал движение Рыжебородого и вскинул руки к лицу, чтобы защититься от удара. Рядом раздался звон. Монета покатилась по камням и упала в водосточный желоб. Вдали стихали шаги Рыжебородого.

И такова всепоглощающая сила любви, что, несмотря на унижение от того, что меня приняли за попрошайку, я решил последовать за Рыжебородым в надежде, что он приведет меня к женщине-газели.

Рыжебородый миновал магазин, у входа в который стояло прислоненное к стулу зеркало. Я глянул в зеркало, когда он проходил. Зеркало не отразило его. А ведь оно было большое, я бы успел рассмотреть.

Изумленный, я перевел взгляд на Рыжебородого, но он исчез. Только что был — и вот уже осталось одно подобие тени, а там и оно растаяло. Казалось, мне больше не за что держаться; реальность потеряла значение.

На лице Ибрагима мелькнула печальная улыбка. Он отвернулся.

— Порой, когда я в своей тесной комнате возвращаюсь к этому дню, ужас охватывает меня. Я пытаюсь подавить его: начинаю думать о хорошем; занимаюсь пустяками; стороной обхожу сад; молю о забвении. Я называю это сопротивлением смерти. Но этот страх — красного цвета, как огонь. Он обжигает, как горящая смола. Я не в силах погасить его.

Последнюю фразу Ибрагим произнес очень громко. Топнул деревянной ногой. Страх был неподдельный. Мы отвели глаза.

Ибрагим снова улыбнулся — улыбка была полна тоски.

— Все это описано в моем дневнике, дядя Хасан, — сказал Ибрагим. — Какая несправедливость: чтобы написать о событии, требуется много дней, а чтобы рассказать — считанные минуты. Причем рассказ кажется неполным, едва приближенным к происшедшему в действительности.