Я поняла, что означают мальчишечьи стиснутые за спиной руки, и не пыталась расценивать дружбу на деньги. Я поставила вопрос иначе:

— Что прислать тебе в подарок из Москвы?

Оказалось, что Рамеш предусмотрел и такой вариант. Он попросил.

— Пожалуйста, пришлите мне фарфоровый сервиз!

Фарфоровый сервиз? Почему именно сервиз? В Нью-Дели ничуть не меньше фарфора, чем в Москве. И вообще, разве не было у босоногого и, откровенно говоря, порядком-таки оборванного мальчика более насущных потребностей? Сам Рамеш не мог объяснить секрета своей необыкновенной, как мне казалось, просьбы. Он твердо повторил:

— Сервиз. Красивый. Чашки. Блюдца. Большой кувшин для молока. Большая посуда для сахара!..

...Недавно в Москве гостил знакомый мне индийский писатель. Я попросила его захватить с собой на родину, правда, не сервиз, а несколько чашек для Рамеша.

— Вы, наверно, знаете его. Помните, вы были со мной на почте, отправляли свой рассказ в «Труд», а мальчик-газетчик кричал, что в Москве очень жарко! Не могу только понять, зачем мальчишке нужен фарфоровый сервиз? — точно так же, как год назад, весело удивилась я.

— Рамеш, наверно, старательно продумал все. Он считал себя не вправе просить подарки для отца, матери, братишек и сестренок. А в сервизе — много предметов.

...И снова я мысленно вижу ослепительное здание главного почтамта в Нью-Дели, золотистый песок. Снова слышу песенку:

...Жители Бенареса верят, что их древний город является вторым, после Рима, старейшим городом на земле. Они верят также, что Бенарес — святой город. Впрочем, он нищ и грязен, как многие другие доведенные колонизаторами до упадка индийские города. Но есть в нем и своеобразное очарование — некая гордость от принадлежности к старейшему и святейшему рангу. Нищета здесь как бы горделиво считает, что она — особенная нищета, причастная к святости, к подвижничеству — словом, не подавляющая дух нищета, а, так сказать, нищета богов!

Вот женщина в белом тряпье сидит перед лоточком на корточках и медлительно — так, словно духота ночи сковывает ее движения, — обмахивается веером. У женщины странное выражение важности, сосредоточенности и спокойствия на лице.

В Бенаресе я впервые в жизни увидела знаменитую реку Ганг, «Мать Гангу, священную реку Индии», как называют ее тут. Мы спускались по склону холма, утыканного большими бамбуковыми зонтами. Пот лил с нас градом — буквально так, словно кто-то непрерывно поливал нас горячей соленой водой. Никогда раньше я не думала, что ночь может быть такой жаркой. Казалось, луна — большая и красная — печет, как солнце. Холм, по склону которого мы спускались, был скользкий — словно земля тоже исходила потом. Вокруг горели бесчисленные светильники торговцев, разложивших прямо на земле свой «святой» товар.

Великая река оказалась желтовато-глинистого цвета, с тяжелыми волнами. В ней совершали омовение люди, верящие, что священные воды Ганга исцелят их. Какой-то индиец объяснил мне, что Бенарес считается святейшим городом не только потому, что здесь Ганг, но и потому, что здесь — полторы тысячи храмов. В любой из храмов попадаешь, лишь пройдя торговые ряды — пестрые, чадящие светильниками, зазывающие покупателей, обещающие нечто необыкновенное и даже кажущееся роскошным на первый взгляд. Постепенно проходы между лавками темнеют, становятся строже, но по-прежнему блестят медью, серебром, золотом. «Настоящее серебро! Настоящее золото!» — гордо говорят жители Бенареса. И вот уже совсем узкие проходы и — очень похожий на торговый галдеж — вой и визг храмов. «В Бенаресе торговля ведет к богу!» — такой «лозунг» мог быть написан тут.

Лишь один берег Ганга застроен, на другом — только пастбища и огороды, так как существует поверье, что тот, кто построит себе жилище на том берегу, посте смерти превратится в осла. Кстати, очень много осликов стоит на пестрых и горланящих торговых улочках и улицах Бенареса. Стоят ослы, понурив головы, так, словно размышляют: зачем они в давние времена построили свои жилища не на том, где положено, месте? И похожи эти ослы на большие глиняные игрушки, размякшие от жары.

Да, «Новым богам» Индии еще много дела в деревнях и городах страны, где новое настойчиво борется со старым. Где крестьянин еще царапает землю мотыгой и где уже высятся корпуса Бхилаи и создан атомный реактор.

«При ярком солнце яснее видны тени», — говорит индийская пословица...

...Мадан и я ведем машину поочередно, по четыре часа каждый. Я сказала, что в наших долгих путешествиях, когда мы за рулем с семи часов утра до десяти вечера, Мадан должен считать меня своим напарником-шофером.

— Эз ю лайк! (Как хотите!) — откликнулся он.

И Мадану и мне нравился установленный порядок. Мы не очень уставали, хотя я впервые в жизни поняла, что профессия шофера — тяжелейшая. Срастаешься с машиной. Как будто все тело железное, напряженное и горячее от бега. Как будто рвешься к ленточке финиша, а она все время отодвигается...

Поочередная работа нравилась мне и моему шоферу еще и потому, что рождалось чувство товарищества, жить без которого нормальный человек, по-моему, не может.

Сейчас мы поменялись местами. Мадан ведет машину, дотягивается длинным белесым лучом до дальней мглы. Что вспоминает Мадам? Или он просто вглядывается во тьму, ни о чем не думая? Какие два совсем различных человека оказались рядом, в одной машине, работают в дороге одинаково: два шофера-напарника!

— Знаете, о чем я думала? — сказала я. — Неужели будет атомная война?.. Как велик человек! И как легко его убить!..

Я просто думала вслух и ожидала, что в ответ услышу от Мадана его: «Хау кэн ай тел ю?» («Что я могу вам сказать?») Но чужая, мало известная мне судьба вдруг приоткрылась.

— Я — индус, но я из Пакистана, — произнес мой шофер.

Не знаю, известно ли таким жертвам кашмирской проблемы, как Мадан, ее существо: правительство Пакистана, ссылаясь на мусульманское большинство населения Кашмира, не только отказывается возвратить оккупированную его часть, но и претендует на всю территорию кашмирского народа. Правительство Индии, учитывая традиционные связи штата с Индией, считает, что Кашмир — неотъемлемая часть Индийской республики.

Представители американской и английской прессы предпочитали не упоминать о том, что США и Англия считают стратегически очень важной территорию Пакистана, своего союзника по военным агрессивным пактам.

Проблема Кашмира, которой с 1947 года занимается Совет Безопасности ООН, выдвигаемая западными державами и Пакистаном, идея плебисцита в Кашмире — все это показалось мне чем-то инородным, посторонним по отношению к судьбе Мадана, которая предстала передо мной из его рассказа.

Мадан был сыном состоятельного фермера.

— Нашу лошадь звали Моти — Бусинка...

В тот день, когда на территорию штата Кашмир вторглись пакистанские войска, провозглашая, что мусульмане не могут мирно жить рядом с индусами, юноша-индус Мадан кинулся в дом к мусульманской девушке Нуре, чтобы вдвоем убежать из деревни. Они и ускакали вместе на Бусинке. Вслед им гремели выстрелы. При переправе через реку Чинам лошадь ранило. Все-таки Бусинка вынесла всадников в какую-то безопасную деревушку — за черту оккупации пакистанских войск. Там Нуру и Мадана положили в больницу. Вскоре Нура умерла.