— Они совсем недавно переехали в этот коттедж! — объяснил застенчивость матери и детей господин Мурти.

Глава семейства, Ратнам, всего четыре месяца назад стал работать в «Центре индустрии». До этого он с женой и детьми жил в деревне, в хижине, состоящей из четырех бамбуковых опорок и пальмового навеса.

— Самое главное — дом госпожи Шанбхагам Ратнам! — подсказал господин Мурти.

Домик семьи Ратнам свидетельствовал прежде всего о том, что обитатели его не привыкли к такому жилью. Комнатка в шесть квадратных метров, видимо, казалась слишком просторной им, привыкшим умещаться под пальмовым навесом. Все несложное имущество семьи — несколько циновок, матерчатая сумка, из которой высовывалась книжка и узелок с какой-то тканью — было аккуратно сложено в одном углу, так что остальная часть комнатушки оставалась совершенно пустой.

— Наша комната! — сказала женщина. Оказалось, что у нее был звонкий и уверенный голос.

— Ванная! — произнесла хозяйка дома, проскользнув мимо нас в еще более крошечное помещение, где из стены торчал водопроводный кран, а под ним стояла большая лохань.

— Кухня! — торжественно сказала хозяйка дома. Здесь в глаза мне прежде всего бросились два начищенных до блеска медных кувшина и медное блюдо, похожее на утреннее солнце на Марин Бич.

К домику прилегали узенькие грядки огородика, на которых выращивались земляные орехи и похожее на горох съедобное растение — далл.

Потом мы вернулись в первую комнату, и госпожа Ратнам сказала:

— Теперь вы видели наш дом и наше хозяйство!

Совершенно отчетливо в голосе хозяйки дома звучала такая же гордость, как и в словах представителя администрации, господина Чети, когда он предлагал нам обратить внимание на то, как светло и безупречно чисто в цехах «Центра».

Госпожа Ратнам выжидательно смотрела на нас. Наверно, она впервые принимала гостей издалека, принимала в самом настоящем доме, где был даже водопроводный кран! Госпожа Ратнам ожидала оценки. Большеглазые Грейс, Вайолет и Роуз дружелюбно разглядывали меня. На их смуглых ручонках болтались металлические браслетки, на крылышках их ноздрей блестели аккуратно наклеенные крохотные металлические звездочки.

— Госпожа Ратнам любит, чтобы все было аккуратно и красиво! — похвалила я. Кажется, моя оценка удовлетворила хозяйку дома. Она кинула какую-то быструю фразу господину Мурти, и тот перевел мне, что, поскольку я так хорошо разбираюсь в красоте, мне будет показана, правда, еще не законченная, но все-таки самая красивая вещь в этом доме. И госпожа Ратнам достала из матерчатой сумки и развернула передо мной простой кусок мешковины с вышитым по нему узором. Я взглянула и ахнула.

Откуда могло появиться в таком скромном жилище это смелое и тонкое сочетание красок? Этот цветовой простор, с восходами и закатами, густыми нахмуренными бровями грозовых туч, с пальмами, похожими на фантастических птиц?!

Я смотрела на вышивку и почти не слушала объяснений господина Мурти, что не так важен этот вышитый коврик сам по себе, что иной раз коврики считаются мещанством, а здесь совсем не в этом дело, здесь важно опять-таки развитие народных талантов, к которому стремится индийское правительство.

— Видите ли, это, конечно, не гигант — Бхилаи, который мы построили с дружеской помощью вашей страны. Здесь мы хотели создать и, как нам кажется, создали еще, правда, маленький, но образцовый городок промышленности, где есть столовая для рабочих, санитарные пункты и многое другое и где женщина может стать действительно Лакшми, то есть богиней богатства домашнего очага! — сказал господин Мурти.

— Пожалуй, лучше сказать — богиней красоты домашнего очага! — искренне воскликнула я.

Представитель администрации, господин Чети, привыкший подходить ко всему с производственной точки зрения, обстоятельно объяснил мне, что такие коврики вышивают, наверно, все жены двух тысяч рабочих «Центра индустрии»:

— Рабочий получает здесь не меньше трех-четырех рупий в день. Ярд простой мешковины стоит пятьдесят пайсов, а, как вы знаете, в рупии — сто пайсов. Два ярда шесть футов мешковины нужно на коврик да ниток на двенадцать-тринадцать рупий... Себестоимость коврика не более двадцати рупий! А на самом деле эта красота стоит несравненно больше! — заметил господин Мурти.

...Лакшми умела создавать красоту. В ней жила красота ее великого народа, красота, которую не смогло уничтожить многолетнее господство колониализма. И это было самое главное, о чем мне напомнил Мадрас.

Пять часов ехали от Шив Пури к Индору почти по раскаленной сковороде. Выжженная солнцем земля и редкие окаймляющие дорогу деревья. Не доезжая до Индора, увидели слева от дороги красивый парк и узнали, что это поместье магараджи, имя которого — Кришна Рао.

Охранник в защитного цвета форме и в беретке немедленно вскинул ружье, лишь только машина остановилась у главного входа.

После длительных объяснений некто, видимо более солидный по званию, чем охранник, предложил написать господину магарадже письмо.

Я написала, что хотела бы побеседовать с его высочеством магараджей и выпить стакан воды.

Мою записку отнесли куда-то и взамен принесли на подносе четыре стакана — два просто с водой, два с лимонадом, — а также устное разрешение пойти принять душ. Все это было передано сдержанно, безукоризненно вежливо.

Потом меня провели в небольшую полутемную комнату, чем-то похожую на монастырскую келью, может быть тем, что дверь из нее выходила на сводчатую, как бы состоявшую из длинного ряда ниш веранду. За верандой хлестал дождь, внезапно поливший. Своды веранды и шуршание дождя, напоминавшие шелест сотен ряс, — все это невольно ассоциировалось с церковью, с монастырем.

В просвет веранды, в потоках воды, были видны гуси, яростно щиплющие траву и не обращающие внимания на непогоду. Посредине двора — неработающий фонтан и подальше за фонтаном — высокая каменная стена, которая отделяла этот внутренний дворик от большого парка, уже виденного нами раньше. Возле каменной стены стояла большая клетка с кроликами.

Дождь лил долго, и магараджа долго не появлялся. Потом он пришел: в белой легкой рубашке, в светлых брюках, похожий на конторщика. Беседу с ним я не успела тогда записать...

...Очень часто я, как, наверно, многие другие люди, пыталась представить себе — как случится, где я буду, с кем буду разговаривать, что буду делать в ту минуту, когда узнаю, что гражданин СССР полетел в космос. То, что первый путешественник в космос будет гражданином Советского Союза, представлялось мне совершенно бесспорным, так же, как, наверно, всему миру... И вот сегодня это произошло.

Мы переночевали в городе Дулия, в Доме для приезжих, где было сравнительно чисто, но, кроме чистоты, не было буквально ничего.

Да и сказать «переночевали» — значит выразиться очень условно. Спать было невозможно, даже в состоянии той смертельной усталости, в какой мы доехали до Дулии.

Всю ночь дом скрежетал и громыхал, как телега на разбитой булыжной дороге: хлопали от ветра плохо закрепленные ставни, грохотали расставляемые для кого-то раскладные лежаки, взвизгивали двери, которые шарахало сквозняком.

Утром, когда мы садились в машину, чтобы ехать дальше, застенчивый старик индиец пробормотал что-то и протянул мне газету.

Шофер Мадан уныло перевел (он всегда говорит умирающим голосом, пока не выпьет чаю):

— Этот парень предлагает вам газету, потому что там что-то важное.

Я взяла «Таймс оф Индия», и сразу бросилось в глаза: «Мэн спэйс флайт бай Рашиа рипортед» («Россия сообщает о полете человека в космос»).

У каждого из нас, наверно, в течение жизни вырабатываются, так сказать, автоматические проявления радости — точно так же, как, допустим, шофер автоматически включает третью скорость, как только машина нормально «легла на курс». Словом, у меня автоматически «включилась третья скорость»: я затанцевала и закричала что-то, еще не сообразив, что именно.