Когда мы поблагодарили господина Банга за экскурсию, он улыбнулся:

— Видите ли, я вовсе не гид. Просто как гражданин я люблю свой город и, узнав, что пришел ваш теплоход, решил показать вам Хаммерфест.

На обратном пути в порт я задержалась на несколько минут перед фонтаном, где в холодном бассейне прыгали босоногие девчонки.

Охваченная ветром, я стояла словно на крыле самолета, мчавшегося куда-то. Может быть, в Будущее? Потому что оно странно-сказочно вырисовывалось, виделось сквозь стремительную ледяную расческу.

За огромными окнами отеля косо сыпал снег, и столовая казалась огромным самолетом, идущим на посадку в ущелье меж горами. Вчера, в колеблющихся сумерках, горы за окном придвинулись почти вплотную, обступили загородный отель и были похожи на огромных темных рыбин, дремлющих в гигантском аквариуме. А сейчас утром на серебряных горных вершинах лежало голубое небо. Пониже вершин горы, несмотря на конец ноября, были еще одеты в яркие цвета осени — в багрянец и темную бронзу.

— Красиво! — сказала моя соседка по столу, француженка, с которой мы познакомились вчера в аэропорту. Ее зовут мадам Энн-Мари Марон. Она — высокая, худая и прямая, с крупной головой. Лицо — стариковское, а не старушечье, по-мужски жестковатое. Крупный орлиный нос, твердая линия губ, резкие морщины. Прямые, коротко подстриженные рыжеватые волосы строго уложены назад и открывают высокий квадрат лба. Темно-серое платье с пуговицами спереди — от ворота до низа подола.

Нам обеим некуда было торопиться, потому что мы прилетели — каждая своим рейсом, каждая по своим делам — почти в самый канун трехдневного национального праздника этой небольшой европейской страны, строго хранящей традиции предков.

После завтрака мы пошли погулять.

— Я согласилась приехать сюда, потому что очень интересно посмотреть здешние места. И кроме того...

Энн-Мари запнулась и пристально взглянула мне в глаза, будто проверяя — можно ли объяснить случайной знакомой из Москвы это «кроме того». По-видимому, решила, что не стоит. Замолчала...

У нее легкая девическая походка и прямо-таки ребяческое любопытство: куда впадает здешняя речка? Далеко ли отсюда до границы с ФРГ? Кто самый известный современный поэт в России?

О Франции Энн-Мари рассказывает так же охотно, как и задает вопросы о Советском Союзе.

— Представьте себе, французское правительство субсидирует частные школы, в то время как у нас ужасное положение с государственными школами. Мой внук ходит в класс, где пятьдесят два ребенка, а мест за партами всего сорок. Но учительница уверяет, что малыши всегда болеют и мест хватает. А если вдруг случится, что в Париже не будет ни эпидемии гриппа, ни каких-либо других заболеваний?! Знаете, что самое главное в Ленине? — неожиданно спросила Энн-Мари. И не стала ждать моего ответа. — В Ленине самое главное — острое чувство справедливости. Такое, какое бывает у мудреца и у ребенка... Дети и старики похожи, — сказала она, — ребенок возмущается, видя, что кому-то дали чего-то больше, а ему меньше. Возмущается, потому, что его детское сердце не может воспринять неравенство. И старый человек тоже не может воспринять неравенство. Он сделал немало для людей и, возможно, мало хорошего видел в жизни. Почему же он хотя бы перед смертью не имеет права быть равным с другими людьми?.. Впрочем, я не умею рассуждать на политические темы! А Ленин — это самая большая политическая тема современности! — заключила Энн-Мари.

Она — типичная парижанка, или, точнее, такая, какой мы представляем себе парижанок, — женщина, следящая за модой, следящая за собой. Но я не сразу догадалась, почему в свои годы Энн-Мари так старательно заботилась о своей внешности.

Парижанка! Она не только азартно интересуется модой, она с удовольствием, легко и свободно шутит по поводу еще возможных у нее романов и увлечений.

Уезжал из отеля некий герр Рикс — благообразный австриец лет сорока. Я собиралась перебраться в его комнату и боялась, что ее кому-нибудь отдадут. Смеясь, сказала дежурной:

— Поскольку я замужем, а мадам Марон свободна — она, как доброжелательно относящийся ко мне человек, проведет ночь с герр Риксом и займет для меня комнату.

Энн-Мари охотно подхватила эту идею:

— Конечно, я согласна! Только пойду сделаю педикюр.

Герр Рикс юмора, кажется, не понял, вполне серьезно объяснил, что его жена не простила бы ему измены с «легкомысленной француженкой».

В холле отеля стояли юноша и девушка, говорившие по-немецки. Девушка была в элегантном брючном костюме. Я уже видела эту девушку в столовой. Энн-Мари, насколько я знаю, еще не была с ней знакома, тем не менее спросила, где она шила костюм. Девушка холодно взглянула на мою спутницу, явно не торопясь с ответом. Я сказала, желая оборвать неловкую паузу:

— Очевидно, в Германии.

Девушка так же холодно взглянула на меня и гордо произнесла:

— В Германской Демократической Республике.

Через несколько минут Энн-Мари объяснила мне, что ее совсем не интересовал костюм девушки, ей просто захотелось поговорить с молодежью!

— По-моему, эти молодые люди любят друг друга, — заметила француженка, — и, кроме того...

Она опять оборвала фразу.

Только на другой день я узнала о том, что недосказывала Энн-Мари в первые часы нашего знакомства. Она принесла к завтраку пакет с фотокарточками и торжественно протянула мне. Я, вытащив первую попавшуюся, спросила почти не глядя:

— Кто это?

Энн-Мари почувствовала автоматичность вопроса, покраснела и даже как будто хотела взять обратно пакет, но сдержалась, только голос у нее дрогнул:

— Вы сначала посмотрите внимательно... Если хотите... А потом объясню!

Я стала смотреть внимательно. Красивое волевое лицо мужчины. Это была фотография мужа Энн-Мари, художника и декоратора Пьера Марона. Он умер много лет назад.

Фотографии двух молодых людей, сыновей супругов Марон. Фотография старушки с пышными белыми волосами, с таким же орлиным носом, как у Энн-Мари. Это ее мать. Потом фотография самой Энн-Мари, сделанная всего несколько лет назад. Но сейчас француженка гораздо более худощава, и удивительно, она кажется моложе, чем на карточке.

Напоследок Энн-Мари многозначительно пододвинула ко мне поблекшую фотографию молодого человека в военной форме.

— Он, — сказала Энн-Мари, — никогда не обратил бы внимания на женщину, в которой нет высокого напряжения... Он, как видите, не такой красивый, как мой муж. Но он обладает высоким напряжением... По-моему, это — главное в человеке! Благодаря ему, — продолжала француженка, — я всю жизнь старалась делать хорошо все, за что бралась. Я поняла, что в этом — долг женщины по отношению к самой себе и к своим нанимателям... Я работала в агентстве путешествий, и агентство так высоко меня ценило, что до сих пор поручает мне составление некоторых договоров и платит по соглашению, — с гордостью пояснила Энн-Мари.

— Мы живем в мире, где всё и все соревнуются, — продолжала она, — ничего невозможно добиться, если не делаешь свое дело хорошо. Если начинаешь, какое-то дело, постарайся блестяще продемонстрировать все свои возможности. Это мой лозунг!

— Ну, что ж, неплохой лозунг, — сказала я.

— Спасибо. Мне он тоже нравится! Жить — значит что-то делать. Безделье — смерть. Но делать каждый день одно и то же — страшно скучно. Я до сих пор, как в молодости, хочу разнообразия, чтобы каждый день, каждую минуту появлялись обстоятельства для выражения моей индивидуальности и того запаса интеллекта, который мне дан господом богом. Было время, когда мне казалось, что я совсем старая, становилось все труднее и труднее — и в агентстве путешествий и в обществе культурных связей Франции с социалистическими странами. Работала лишь по инерции и, кроме того... Ну, хорошо, я расскажу вам все. Но только начну с середины.