Воспоминание, которое помогло Горелову совершить нынешний подвиг — воздвигнуться над праздничным столом и удалиться твердыми шагами — было без всякого «чуть-чуть». На его пятидесятилетии начальник ремонтного цеха вручил ему, снабженцу Алексею Ивановичу Горелову, стенные часы. В Красном уголке вручил. После работы задержал людей — не в обеденный перерыв собирал, когда кто жует, кто в домино лупит. И никто не ушел! Все радовало в этом наилучшем воспоминании, начиная от самих часов — темно-коричневых пластмассовых «под дерево», с латунной отделкой «под позолоту», — солидно отсчитывающих секунды. А какую речь он почти произнес! «Почти» — потому, что от непривычки к выступлениям он забыл, что хотел сказать в середине, но заключительная часть ладно припаялась ко вступительной, и в целом получилось здорово: «Быть снабженцем — не в бирюльки играть! Снабженцы — это рабочий класс, пусть никто не сомневается!»

А речи, с которыми обращались к нему! Так, словно Судьба разглядела наконец в нем порядочного качественного человека.

Часы он принес не куда-нибудь, а в ее квартиру, подчеркнув тем самым, что именно ее жилье считает своим домашним очагом. И место нашел такое, словно было оно давно предназначено для этих великолепных часов — для справедливой оценки, данной ему, наконец, Судьбой. В кухне повесил. Над холодильником. В ванную комнату идешь постирать себе рубашку или ей кофточку — часы видны. В туалет идешь — видны. И в кухню входишь — то ли картошку почистить, пожарить, то ли суп сварить или она позовет чаю попить — часы, шоколадно-золотистые, сразу бросаются в глаза!

С тех пор как появились стенные часы, красивый подарок цеха, он часто заходил в кухню без всякого дела. И долго стоял, слушал солидный отсчет времени, подтверждающий, что жизнь его — серьезная добротная жизнь порядочного человека.

Добираясь домой, чтобы отоспать хмель и утром приехать на вокзал свежевыбритым, деловым, он как раз и размышлял о своей порядочности. Ну, выпил — любой выпивает. А вообще не в чем ему себя упрекнуть! Когда она в командировках, квартира присмотрена. Однажды спас от потопа — всю ночь подставлял тазы и ведра под течь с потолка. В другой раз утечку газа обнаружил, проклял все на свете, пока до «аварийки» дозвонился. А цветы за окнами кто поливает? Цветы, которые она каждую весну находит время посадить в память мужа — ботаника, погибшего на фронте. Он, Горелов, ухаживает за памятными цветами. А к ее картинам не прикасается. Прислонены к стене одна за другой, обратными сторонами к нему, охраняющему жилье, — будто спиной повернулись, а душу спрятали. Над громоздкой грудой лист бумаги прикреплен с категорическим распоряжением: «Не трогать!» Смутно-обидная надпись для него, серьезного человека, у которого есть свой домашний очаг. Так, словно не доверяется ему нечто особенно важное. Впрочем, постепенно он потерял странный, тоскливо ноющий интерес к ее картинам! Ничего в них не может быть особенного!..

Входная дверь оказалась запертой изнутри на второй замок. Стало быть, она уже приехала! Сказала, что завтра, а явилась сегодня! Зря он тащился сюда ночевать! Зря оторвался от блиставшего бутылками праздничного стола!

— А, проклятая собака!

Он выругался, машинально тыча ключом в замок и не осознавая — ее бранит или Судьбу, опять подсунувшую чертово «чуть-чуть»: чуть было не встретил!

За дверью внезапно — она сохранила легкую неслышную походку юности — ее голос:

— Я просила не приходить сюда, если напьешься!

— Подкрадываешься! Все играешься с Лешкой-Гармошкой!

Все-таки открыла дверь. И молча посторонилась, когда он качнулся, проходя в свою комнату. Он лег не сразу. Оставив дверь открытой, стоял, глядел в туманную ночь за окном. И, пытаясь преодолеть опьянение, выискивал такие слова, чтобы она поняла, признала его порядочность. Ему всегда, еще с молодости, было невмоготу душевно раскрыться, как бы защитить себя. Сказал громко, с тяжелой медлительностью:

— А я ушел с праздника. Чтобы завтра тебя встретить. Как порядочный человек. Я помнил: приезжает 1 Мая, в 9.15. Первого, а не тридцатого.

— У меня обстоятельства сложились иначе. Тебя разыскивали по телефону, чтобы предупредить. Значит, не нашли. Наверно, не первый день празднуешь!

Он отошел от окна, сел на постель. Казалось, ночь влезла в комнату, окружила его плотным туманом.

— Меня не интересуют твои обстоятельства. И твои картинки. Давно уже не интересуют! Можешь прятать их, да подальше!

— Ах, тебя не интересует!..

Проваливаясь в спячку, он все-таки понял, что нашел не совсем удачные слова.

...Слыша его пьяный храп, она впервые за многие годы почувствовала не злобу, сжимающую горло и сердце, а безразличие. Может быть потому, что он впервые цинично заявил о безразличии к ее работе, главному звену ее жизни?

Заглянула из коридора в его комнату. Он спал, поджав длинные ноги и вобрав голову в рыхлые плечи. Впервые за многие годы ее не тронула поза, напоминающая беззащитность животного. И впервые она пожалела себя — исступленно энергичную, ради того, чтобы дочь вырастила Мишу и Аришу в достатке и осуществила мечту о гармоничном воспитании детишек; ради того, чтобы этот старик, Лешка Горелов (хотя сама она старше Лешки на год) сохранял человеческое достоинство; ради того, чтобы она могла вырывать для себя дни самозабвенного творчества, без вездесущего навязчивого вопроса о том, как свести концы с концами. Пожалела себя, рыскавшую по магазинам за сандалиями и рубашкой, которые по-матерински обещала этому старику... А как она радовалась, что возвращается домой с новыми эскизами и готовыми работами и что ждет ее человек, от которого вот уже, слава богу, почти год не пахнет пьянством!

В душе она гордо считала достижением то, что он теперь не пьет и давно уже не врет и не ворует рубли на водку.

В 1946 году она, Люция Крылатова, член райкома комсомола — хотя ей было уже 23 года — со всей прямолинейной решимостью своего поколения взяла обязательство полностью искоренить в районе вечеринки с выпивкой. А вскоре на городских соревнованиях по теннису Люция с ужасом увидела, что обосновавшийся в Москве, в «ее районе», белорусский спортсмен со смешным прозвищем «Лешка-Гармошка» украдкой выпил в буфете полстакана водки перед финальной встречей. Этот финал она помнит до сих пор: сначала молниеносное нападение белоруса, его красивая, уверенная защита, потом — она заметила с придирчивой наблюдательностью художника — некоторая «стертость», размягченность движений. И поражение. И его брошенный партнерше упрекающий взгляд — будто она, а не полстакана водки были виной проигранного финала! Впрочем, в тот первый день их знакомства Люция не перечила Лешке: ладно, партнерша так партнерша!.. А зато в дальнейшем Люция Крылатова не раз боролась с желанием Горелова выпить по тому или иному поводу, боролась, используя и свое старшинство (все-таки на целый год), и свое общественное положение, и еще мало ли что!..

...Наблюдая бегущую навстречу за окном поезда Москву, Люция Александровна решила, что сегодня покажет Алексею свои недавние работы. Целый цикл «Комсомольцы первых пятилеток». Название шаблонное, но решение, как ей казалось, оригинальное. Обращаясь к этой теме, художники обычно воскрешали прошлое, рисовали и писали девушек в красных косынках, парней в кепках. Она нарисовала пожилых людей, элегантно одетых, окруженных приметами, в том числе и бытовой обстановкой, конца семидесятых годов. Но, работая над их образами, она постаралась дать им характерные черты той, давней комсомолии: жестковатый уверенный взгляд, определенность и резкость движений и, самое главное, вдохновенную озаренность верой в коммунизм, в осуществление гигантской задачи переделки человека!

Она хотела спросить своего, теперь уже, слава богу, трезвенника, Лешку — получилось ли?

На вокзале ее никто не встретил. Дома, на книжных полках, густел слой пыли. На паркете выделялись рыжиной жировые пятна. В хлебнице лежал заплесневелый ситник. До позднего вечера она мыла, скребла, чистила. Потом разбирала чемоданы. Потом, уже ночью, услышала его брань за дверью. Впустила его в дом. Услышала его пьяный храп. Потом сидела в кухне, не понимая: часы отсчитывают вечность или глухо тикает головная боль?