— Они только что с операции, — словно оправдывая товарищей, пробормотал Стах.

— Пусть спят, пока еще можно… — сказал Секула и встал из-за стола.

В соседней комнате Скромный ковырялся в радиоприемнике. Не было тока, и он пытался выяснить, не сможет ли приемник работать на батарее.

— Я еще загляну к Скромному, — сказал Секула. — У меня к нему дело есть. А вообще-то я к вам хочу перейти насовсем. Прихвачу с десяток парней из Старого Мяста и приду. Ришард тоже собирается сюда.

— Подожди, — проговорил Стах, стараясь задержать Секулу как можно дольше. — А с нами что? Говори… Как нам быть со всем этим?..

— Мы будем защищаться. Будем защищать город. Человеческие жизни. И защищать будем по-настоящему. Мы даже подумать не имеем права, мол, «моя хата с краю». Эх, Стах, Стах, заварили кашу господа из Лондона… Что им Варшава, что им люди… Они готовы бросить в огонь все, только бы спасти свою шкуру, свои деньги, только бы не дать человеку на нашей земле поднять голову. Они рвутся к власти, Стах, понимаешь, рвутся к власти, преступники! Ты смотри не повторяй ребятам того, что мы с тобой тут говорили. Я говорю с тобой откровенно, потому что ты сильный. На тебя смело можно положиться.

С утра в раскаленном городе царит мертвая тишина. Стах вскарабкался по приставной лестнице на крышу, взяв у Левши бинокль. Высунувшись по пояс из слухового окна, он смотрит на город, покрытый черной чешуей крыш. Из трубы сочатся дымки. Люди готовят пищу. В южной части города все шире разрастаются черные грибы дыма. Это «мессершмитт» утром сбросил там зажигалки. А над центром, в туманном, с шелковистыми отсветами воздухе кружит на небольшой высоте «аист». Сделав несколько кругов, он улетел на север, и сразу из нескольких мест повалил густой дым. Вот так же начиналось в гетто. После первого взрыва воцарилась минута тишины, лишь кое-где хлопали зажигалки, а потом наступил ад. Стах с беспокойством смотрит на город, где люди, повинуясь каждодневной привычке, готовят себе пищу. На душе у него тревожно. Встать бы во весь рост и громко крикнуть, что надо что-то предпринять, ведь над городом поднялись уже первые Столбы дыма. Он готов негодовать на это скопище домов, похожих на огромное стадо слонов, за то, что они не двигаются с места. Стаха преследует безотчётная мысль, что настал момент, когда надо перейти к действию, момент, который никогда больше не повторится.

Жадно прильнув к окулярам, Стах смотрит на город в бинокль и глотает слюну, в горле у него пересохло. Но, увы, там ничего не происходит…

В небе послышалось тихое жужжанье, перерастающее в мерное гуденье. Стах повернул голову. С запада низко над Волей шли три пикирующих бомбардировщика, их горбатые силуэты четко вырисовывались на фоне неба. «Вниз!» — крикнул Стах. Они с Левшой съехали вниз по лестнице, почти не касаясь перекладин. Первая бомба настигла их на площадке второго этажа! За окнами лестницы сверкнул ослепительный свет. У Стаха перехватило дыхание. Ремень шлема сдавил горло, вихрь чуть не сорвал его с головы. На лестнице стало темно, на зубах заскрипели песок и пыль, запахло аммиаком. Не успел он встать на ноги, как послышался нарастающий свист второй бомбы. Стах приник грудью к бетону, стараясь пальцами расслабить ремень на шее. Он не испытывая страха _;знал, что и эта бомба не попадет в дом — слишком велика была пауза между первой и второй бомбой. Они с Левшой переждали еще два отдаляющихся взрыва, а затем помчались по скрипящему под сапогами стеклу вниз, на первый этаж.

Скромный объявил тревогу. Бойцы стояли в коридоре, точно приклеившись к стене. Прежде чем осела пыль, примчался связной из «Зонтика» и, с трудом переводя дыхание, крикнул: «Атакуют!» Все кинулись за ним и, пригнувшись, побежали вдоль наружной стены дома. Их позиция находилась в траншее на углу Млынарской и Вольской. Жильцы дома, в котором они квартировали, с беспокойством смотрели им вслед. Эти люди не питали симпатии к повстанцам. Порыв энтузиазма иссяк. На задиристых, бойких ребят из АК они поглядывали со смешанным чувством страха и изумления, стараясь усмотреть в их беззаботности доброе для себя предзнаменование. А ребята из Армии Людовой полюбились им: вокруг этих никогда не было суеты, они не приказывали, а разъясняли, и лица у них были спокойные и хмурые, как у всех остальных людей.

Стах развел бойцов по местам. Оставалось ждать. Перед ними была пустынная, залитая светом улица. Прошло четверть часа, но вот в серой массе, приближавшейся к ним со стороны улицы Бема, они различили силуэты трех танков. Те шли медленно, останавливались, принюхивались своими длинными хоботами. В тишине улицы слышался только мерный рык моторов и лязг гусениц.

— Не смотрите, ребята, — говорил Стах, — Нечего смотреть. Вот подъедут… тогда. А пока не смотрите.

Он до боли сжимал автомат в потных руках, понимая, что, даже когда танки подъедут, бойцы мало что смогут сделать. Из рук в руки, как кирпичи, передавали бутылки с горючей смесью.

В два последующих дня Стах потерял голос и говорил чуть слышным хриплым шепотом. Голова у него была словно набита ватой. Налитые кровью глаза от едкого дыма и пыли жгло огнем. Руки отекли, в кончиках опухших пальцев болезненно пульсировала кровь. Теперь они удерживали позиции на Огродовой улице, поблизости от площади Керцели. Здесь проходил передний край обороны. Стаху наконец удалось собрать и пересчитать своих бойцов — не хватало четверых, и никто не мог сказать, куда они исчезли. В гневе Стах до боли сжал зубы. С дисциплиной было плохо. Люди стреляли, прятались, совершали перебежки — и все по собственному усмотрению. Они бросались в бегство при виде танка, даже если тот останавливался в пятистах метрах, а час спустя Селезень просил:

— Оставь меня здесь. Он подойдет, а я в него — бутылкой.

— Ты что, солдат не видишь? Да ты и шага не успеешь сделать, как они тебе всадят пулю в лоб. Разве отсюда докинешь? Площадь-то голая, как задница. Вот кабы ночь…

Несмотря на то, что немцы обстреливали их из станковых пулеметов, несмотря на то, что на голову им валились камни и штукатурка и пули высекали искры из булыжной мостовой, они оставались на позиции. А через час те же самые люди бежали как полоумные, напуганные огнем танкового орудия. Стах больше не приказывал. Он то умолял, то сыпал ругательствами.

Как-то, прислонившись спиной к стене дома на Огродовой, он сказал себе: «Закрою глаза на минуту», — и задремал. Во тьме под веками беспрерывно мельтешили и неслись вниз какие-то красные точки. В это время по улице брела старушка. Ее лицо и плечи были покрыты толстым слоем пыли. Пряди подпаленных волос закрывали глаза. К груди она прижимала альбом в плюшевом переплете. Из него на тротуар падали открытки и фотографии. Старушка остановилась возле Стаха и, заметив, что он спит, прислонившись к стене, шепотом стала его проклинать.

Вечером Скромный выслал в Старое Място связного. На полпути тот встретил Ришарда. Тут же, ночью, была организована линия обороны на перекрестке Хлодной и Вроньей. Перед ними пылала Воля. Гигантское пламя торжествующе выло на крышах домов. Его жадные, гибкие языки высовывались из всех окон. Огонь властвовал безраздельно. В полутемном городе люди за их спиной с беспокойством следили за растущим заревом. «Горит Воля», — говорили они, утешаясь тем, что это еще далеко.

На фоне зарева появился четкий силуэт танка. Впереди шли толпой согнанные немцами жители. А за танками плотной массой двигались солдаты. Ришард высунулся из-за бруствера противотанкового рва и крикнул, приложив ладони рупором ко рту:

— Бегите! Стреляем!

Цепь человеческих тел прорвалась. Люди разбежались в разные стороны. Видимо, смерть, угрожающая им со спины, казалась менее страшной. Человек пятнадцать добежало до рва. Обессиленные, они громко стонали, хватая ртом синий от дыма воздух.

Под огнем автоматов солдаты припали к земле. Стах видел, как Секула опустился на колено за углом дома и, морща нос от едкого запаха стреляных гильз, целился в немцев. В прищуренных глазах плясали багровые всполохи огня.