Юрек и Стах после каждого возвращения с «объекта» заставали в мастерской усовершенствования, убыстрявшие темп работы. Столяры молча склонялись над верстаками — ни песен, ни прибауток. Мастерскую загромождали шкафы, стулья, столы и комоды, которые начал выпускать Берг, не ограничиваясь производством носилок и саней, предназначенных для Восточного фронта.

Наученные горьким опытом, немцы придумали сани по образцу низких русских санок, с упряжкой в одну лошадь. Сани красила в маскировочный цвет бригада учеников. На дворе возвышались целые горы этих саней, отливающих белизной в лучах августовского солнца.

Такой халтуры не припоминали даже самые старые столяры, немало повидавшие на своем веку. Детали пригоняли друг к другу кое-как, вопреки всем техническим нормам. Размахивая буковыми полозьями, словно ветряная мельница крыльями, Гжесь звал Юрека и Стаха — своих подручных:

— Шиво, ребята, живо… Стах, оставь… Нечего бегать на склад, лей воду в этот поганый клей. Все равно все держится на соплях.

Размах производства вызывал у всех изумление.

— Откуда у него такие деньги? — размышлял вслух Стах, глядя на новенький фуговочный станок, недавно установленный в механическом цехе.

— Соображай сам… — шептал Родак. — Помнишь, ты плеснул водой на полированный шкаф? Вода впиталась — получилось пятно. Так вот с тех пор мы больше не покрываем мебель эрзац-политурой, а просто протираем ее морской травой для глянца. Оказалось, что политура ни к черту не годится. Но Берг по-прежнему получает по спецснабжению и спирт, и так называемый шеллак, а верней, просто канифоль. И все это продает налево. Чистая прибыль. А разве мы обо всем знаем? Он покупает машины в кредит. Машины уже работают на него, а кредит… Ведь он Kriegswichtig [16], поэтому сроки выплаты можно растянуть… Да… — сказал Родак и продолжал, взвешивая каждое слово: — Ты знаешь, что такое прибавочная стоимость?

— Сначала не понимал. Но Секула мне объяснил. Это значит, я работаю восемь часов, а он платит мне за два, отсюда — прибыль, чистый доход.

— Еще какой! Он тебе сейчас даже за час работы не платит. Слышал, что говорит Берг, когда наши просят в конторе прибавки?

— Говорит, что можем, дескать, идти работать в немецкую фирму, там платят в три раза меньше. Это правда, Родак. У меня есть знакомые парни у Лильпопа. Смешно сказать, сколько они зарабатывают. Крадут… а как жить иначе?

— Верно. Он даже говорит, что ему якобы угрожает концентрационный лагерь за то, что он платит выше установленных расценок. Пусть они, мой дорогой, болтают, что им взбредет в голову. Факт остается фактом — они обворовывают нас так, как до сих пор еще не обворовывали. Прикрываются немецкими циркулярами. Будто эти циркуляры только нас касаются. Маркс писал, что пролетарию платят ровно столько, сколько нужно для воспроизводства рабочей силы. А теперь нам даже и этого не платят. Страшные времена, Стах. Трудись, не разгибая спины, не то сдохнешь с голоду или загонят в Германию на работы. Трудись не трудись, все равно сдохнешь. Посмотри на ребят. Они или воруют, или изготовляют разные побрякушки, которые продают их жены. А ты что ешь? Одну картошку? Посмотри на Гжеся, у которого нет семьи. Ведь он уже не человек, а ходячий скелет. Нечего удивляться, что он пьет. Водка дешевле других продуктов. Он дешево платит за то, что его околпачивают. Да, Стах. Смотри и запоминай. Запоминай, потому что скоро придет конец и Бергам и фашизму. Все это до такой степени бесчеловечно, что скоро будет уничтожено.

После окончания рабочего дня Юрека остановил у ворот «третий» Берг. Он сидел на лавочке возле конторы, перед которой росли подсолнечники. Рядом стоял сифон с водой «виши». Берг пил минеральную воду маленькими глотками и отирал со лба пот. Глазки у него светились, как матовые электрические лампочки. Слишком много хватил он коньяку с майором Хапе. Теперь он отдыхал в холодке и, пытаясь унять отрыжку, предавался размышлениям о том, как гибка и богата оттенками человеческая речь. Вот ведь не скажешь этакому Хапе — юнкеру, чистокровному арийцу, владельцу большого поместья где-то в окрестностях Мальборка: «Господин Хане, берите взятку у меня, потому что больше вам никто не даст. О заказе мы уже договорились, я обязуюсь его выполнить в силу неписаного соглашения. Берите денежки: ни Смулковский, ни Липшиц, ни Струве и сын не дадут вам больше, да и то еще подумают хорошенько». Можно ли такому человеку сказать взятка?Взятку дают референту в арбейтсамте. А с майором Хане речь может идти лишь об участии в прибылях. «Участие в прибылях». — «Третий» Берг смакует эти слова.

— Пан Юрек, — заговорил он, отставив стакан, и схватился вдруг за нос — газы от только что выпитой воды с силой вырвались наружу. — Ну как, нравится вам теперь наша мастерская?

— Вы приобрели много новых машин…

— Вот именно… Вы понимаете… — Тут «третий» понизил голос и наклонился вперед, отклеив потные плечи от спинки скамеечки. — Мы увеличиваем национальное достояние. Вы понимаете, это все останется для нас, для Польши. Рабочие не хотят этого понять, ругаются… да… да… Это все останется… останется…

Он уселся поудобней, запустил руку в разрез рубашки и стал почесывать волосатый живот, мягким шаром покоившийся на коленях.

Однажды в субботу Стах остался в мастерской после окончания рабочего дня. Было тихо. Только ночной сторож ходил взад и вперед, постукивая своей можжевеловой палкой.

— Что делаешь, Стах?

— Чемодан.

— Сделал бы и мне. У меня точно такой был, когда взяли в армию на маньчжурскую границу. В середке был нарисован подсолнечник, а по бокам цветы коровяка, — это для того, чтобы с чужим не спутать. Сделал мне его брат, плотничал он у нас в деревне. Ну и парень был. Черный, усатый, горячий, как жеребец. Промышлял том, что крыл крыши. Любил крыши крыть, потому что, говорит, все кругом видно. Я говорил ему: «Куба, нарисуй мне петуха, красного петуха». А он смеется и говорит: «Ты знаешь, глупый, что значит красный петух? Огонь. Хочешь, говорит, чтоб у тебя чемодан сгорел?» Сгореть не сгорел, а украли его, в Томске…

Потом пришел Сильней Млодянек. Он изрядно нализался. Все время что-то напевал, притопывал деревянными подошвами, корчил рожи, подмигивал Стаху. Изо рта у него текли слюни, в уголках губ запеклась белая пена. Он беспокойно перебирал пальцами. Сначала пристал к Стаху, обругал его последними словами. Потом ни с того ни с сего принялся хвалить его, кривляться, стараясь обратить на себя внимание. Он мешал Стаху, и — самое главное — было непонятно, чего ему надо.

Стах ушел раньше времени. Сильвек испортил ему субботний вечер. А Млодянек-младший повалился на кучу стружек и захрапел. Заснул и дед Потшеба, которого всегда с вечера смаривал крепкий сон. Потому-то он и не заметил, как Сильвек часов около десяти, все еще хмельной, тяжелым шагом вышел из барака и поджег механический цех: вылил полбанки масла на сваленные в кучу около стены стружки и подпалил.

Старший Млодянек вышел по нужде из своего жилища и увидел оранжевые языки пламени. Он помчался через весь двор, срывая по дороге со столбов огнетушители. Старому механику удалось справиться с пожаром, прежде чем поднялась тревога.

Сына он настиг за штабелями досок возле сарая. Тот, наверно, убежал бы, если б нога не застряла в щели между брусьями. Отец начал избивать его. Схватил дубовую доску и стал лупить сына, покрякивая, как лесоруб. Сильвек вырвался, влез на доски, оттуда перебрался на крышу сарая, проделал лаз в колючей проволоке и, оставляя на ней клочья одежды и кожи, соскочил вниз, на соседний двор. Больше никто его не видел. Говорили, будто его вывезли в Германию на работы. Ходил также слух, что его схватили без документов и отправили в Майданен. Самые большие фантазеры добавляли, что он сделался там капо.

Над железными воротами, расположенными в середине кирпичной стены, виднелась сделанная готическими буквами надпись — Winterhilfe — организация зимней помощи. С внутренней стороны стена была густо увита диким виноградом. Во дворе между булыжниками пробивались засохшие сорняки. Кирпичное здание, в котором раньше помещалась химическая лаборатория, занимало половину участка. Давно не мытые окна потускнели от пыли и паутины. Место было выбрано удачное. На тихой Фабричной улице движения почти не было. Дом сторожил мордастый охранник — фольксдойч [17], который ни слова не знал по-немецки, следовательно в разговоры не вступал, но приказы понимал. Его французский карабин был заляпан грязью, как сторожка, где он обитал, а длинный острый штык настолько проржавел, что накрепко сросся с дулом.