— Компас? Нет ли у вас компаса среди вещей, оставшихся от сына?

— У меня есть вещи сына. Две недели назад его нашли немецкие агенты. Он говорил мне: «Мама, я не похож на еврея». — «Юзек, — говорила я, — немного похож». Уж я-то знала его лицо.

И он в тысячный раз за этот день выслушивал еще одну скорбную повесть. Оп сходил с ума от нетерпения. Он готов был умолять и угрожать. Ему было все равно. Он должен был любой ценой добыть компас.

— Компас, понимаете, похож на часы, такая круглая медная коробочка со стеклышком. Под стеклышком стрелка, заостренная с обоих концов. Подвижная. Она указывает на буквы «С», «В», «Ю» и «3». «С» означает север. Стрелка поворачивается всегда к северу.

Наконец она согласилась и стала рыться в клеенчатом мешке. Вместе с несколькими фотографиями сына она извлекла оттуда множество всякого хлама. Среди этого хлама был компас.

Он спустился в канализационный коллектор в ту же ночь и погрузился по грудь в черную вонючую воду, которую невозможно было разглядеть в густом, как смола, мраке. Он пошел каналом, ощупывая, как слепой, скользкую стену. Наконец понадобилось уточнить направление. Компас он положил в шапку, чтобы под стекло не просочилась вода. Он достал компас из шапки, но пальцы, покрытые слоем скользкой грязи, слишком крепко сжали металлическую коробку. Полированная медь выскользнула из руки. Тихо плеснула подступающая к груди жижа. Он долго искал, ныряя в нее, роясь пальцами в густых отложениях на дне. Он снял ботинки и стал пальцами ног нащупывать драгоценную коробочку. Он выл от отчаяния и бил себя кулаком по лбу: «Не мог привязать на веревку, вот идиот!»

Через час, а может быть, больше, он пришел к выводу, что поиски бесполезны. По-видимому, он сам закопал компас в слое ила, когда в отчаянии пытался разгрести его руками и ногами.

Он прислонился к стене и долго стоял так, не зная, что делать. Наконец он пошел обратно. Как родной дом, приветствовал он светлый кружок над головой. Через люк, с которого он несколько часов назад снял крышку, шла живительная струя свежего воздуха.

Открыв дверь квартиры, он увидел обоих братьев Зильбер у раковины. Они выливали бензин из последних бутылок. Страшно было подумать, что вылитый ими в раковину бензин смешается с горящим керосином, который накачивали в чрево города изнемогающие под весенним солнцем молодые эсэсовцы Юргена Штропа.

Намеченная на Первое мая боевая операция в последний раз вспыхнула великолепным фейерверком в воскресенье. Юрек, Дорота и Галина в сопровождении Гриба с Повонзек кружили во второй половине дня по трассе Новый Свят — Краковское Предместье — Старое Място. Парни исполняли роль прикрытия, девушки разбрасывали кипы листовок, разворачивая их предварительно веером, как салфетки. При этом листовки рассыпались в воздухе и падали, словно осенние листья. Попробуй брось пачку кое-как, она плюхнется на землю, словно кирпич, безо всякого эффекта, без результата. Дневные сеансы в кинотеатрах на Новом Святе кончались в разное время, и им удалось несколько раз осыпать листовками толпу, покидающую зрительный зал.

Люди, выходящие на яркий дневной свет, моргали глазами, плохо соображая, что происходит. Но все-таки кто-то схватил Дороту за руку. Выяснить, кто это был: переодетый агент или просто энтузиаст, так и не удалось. Он было затараторил: «Подожди-ка, подожди…» — да так и остался с разинутым ртом, ощутив, как его сдавили с двух сторон, и услышав грозный шепот: «Отцепись…»

Самое забавное было, когда под тенистым готическим порталом собора они осыпали листовками молодоженов, свадебный поезд, а заодно и толпу зевак.

— Так осыпают зерном молодоженов, — заметила Дорота.

— Есть какая-то притча о словах-зернах, — в раздумье произнес Юрек, который любил пустить пыль в глаза.

Они вложили в первомайскую операцию много старания: им хотелось как-то искупить свое бездействие по отношению к восстанию в гетто. Непосредственную помощь повстанцам оказывали лишь немногочисленные специальные группы гвардейцев. Они забросали гранатами гнездо немецкого пулемета. Делились с восставшими оружием, которого не хватало, которое покупалось ценой крови.

Отчетное собрание состоялось в центре города на квартире самого младшего члена союза, Вацека. Он жил в огромном, напоминающем караван-сарай, доме, на заднем дворе, где на первом этаже и в подвалах ютились мастерские сапожников и портных, которые вечно ходят в потертых, спадающих брюках.

Посреди двора на высоком, как подушка, газоне стояла икона богоматери. С наступлением комендантского часа люди зажигали перед иконой свечки и протяжно пели псалмы.

Если хорошенько вслушаться в звуки засыпающего города, то можно услышать жалобные гимны, плывущие над его крышами. Кажется, город стонет во сне, потому что с приходом ночи растет страх смерти и гладит своей замшевой лапой сердца.

О мальчике, который предоставил квартиру для собрания, Галина рассказывала чудеса. Варшавский Гаврош, гений изворотливости, ему известен каждый камень в городе. В прошлую неделю с крыши дома на перекрестке Маршалковской и Иерусалимских аллей сбросил пять кило первомайских листовок. Вот какой парень…

Стах только проворчал: «Ну, посмотрим», и на следующей неделе взял хваленого Вацека с собой; нужно было раздобыть оружие. Они поехали в лесок за Бабицами, который благодаря соседству с казармами летчиков и парком бронетанковых войск стал чем-то вроде большого публичного дома.

Если б женщина не закричала, обошлось бы без стрельбы.

— Лицо у него стало красное, как свекла, он медленно перевернулся на бок, царапая пальцами землю. — Ясь Кроне сгибал и разгибал растопыренные пальцы. — Вацек застрелил его. Мы еле ноги унесли.

Пистолет забрал Вацек, он принадлежал ему по праву. А Ясь получил боевое крещение. Его большое лицо покрылось румянцем. Рассказывая о случившемся, он размахивал тяжелыми ручищами, суетился и без конца повторял движение убитого солдата. Подробно описывал, какая толстая и белая была женщина. Он ложился на кровать и, брыкаясь, пищал дискантом, пытаясь изобразить женщину.

Он переживал этот случай чересчур болезненно. И потом в течение нескольких месяцев уклонялся от участия в боевых операциях, отвечая на приказы пассивным сопротивлением. Когда при нем упоминали про какой-нибудь случай, он обязательно рассказывал о бабицком лесе. Сначала его слушали, подавляя скуку, а потом перестали таить презрение.

— Есть такой анекдот, — сказал Стах, глядя Ясю в крохотные бронзовые глазки. — Лошадь целый день пахала. Возвратилась с сумерками в конюшню, едва передвигает ноги. Вся в пене, под подковы набилась глина. А на носу у нее сидит муха. Подлетает комар и спрашивает: «Что нового?» — «Ничего особенного, — отвечает муха, — мы пахали».

Ясь отвел глаза в сторону и буркнул:

— Чего вы от меня хотите. Я дал квартиру для хранения литературы. Прячу у себя оружие нашей группы. Сделал такие тайники, что сам черт не сыщет. Профессиональные столярные тайники. Работа тонкая, как у часовщика. Чего вам еще надо. Вы должны мне дать возможность прийти в себя. Я скоро забуду об этом немце. Чего вы от меня хотите, черт побери?! — заорал он вдруг. — Договор я с вами подписал, что ли?

Он явно зарапортовался. Стах предостерегающе поднял руку. Ясь посмотрел на него стеклянными, невидящими глазами и прошипел:

— Осточертело мне все это. Немцы, война, вы. Я сыт по горло. Не хочу убивать. Все внутри у меня переворачивается, как вспомню, как он скреб землю руками. Жить не хочется после всего этого.

— Мы бьемся за наше дело, — говорил Стах, когда они, выйдя от Яся, брели вдоль ряда газовых фонарей, из которых только некоторые отбрасывали слабое мерцание на мостовую Карольковой улицы. — Мы бьемся за наше общее дело. Ничего другого от нас никто не требует и не имеет права требовать, потому что мы не согласимся. Мы ведь боремся не ради удовольствия или славы… Мы люди бедные. А бедняк должен уметь считать, он должен все время калькулировать, иначе погибнет. Мы знаем, какая жизнь стоит смерти. Знаем, за что стоит сложить голову. Я думаю, Ясь должен это понять, должен научиться сражаться за свое дело. Ведь он рабочий, верно?