— Не правда ли, вы мне поможете, — говорила бабка на чистейшем немецком языке, когда гестаповец подкатил ее кресло к дверце автомобиля. Увидав вокруг себя такое количество офицеров в безупречно сшитых мундирах, погоны, расшитые серебром, серебряные черепа в петлицах, она, возможно, вспомнила Вену времен своей молодости — прекрасную Вену Франца-Иосифа, кавалькады, балы… — Господа, вы мне поможете? — сказала она, сделав рукой жест, исполненный восхитительной грации.

«Помогут… помогут», — думала Галина, тупо глядя на серую стену камеры.

Гестаповец помог старушке подняться с кресла и поддержал ее, пока она, приподняв подол юбки, садилась в лимузин темно-зеленого цвета. Отмеченное крохотным шрамом лицо гестаповца (это был молодой красивый мужчина) не дрогнуло.

Галина закрыла лицо волосами, потому что они пахли типографской краской, номерами «Трибуны», «Голоса Варшавы», «Гвардейца» и «Борьбы молодых» [27].

В ту же ночь ее повезли на допрос.

В кабинете сидели оба мальчишки, как младенца, баюкая у груди правую руку. Им достаточно было повисеть час на большом пальце правой руки, чтобы они во всем сознались.

— Галина, говори, они и так все знают, — со слезами умоляли они ее.

Мальчишки стояли перед ней на коленях, рыдали. Но она прекрасно отдавала себе отчет в том, что гестаповцы могут знать только то, что услышали от людей слабых или продажных. Поэтому тело ее почернело от побоев и мясо клочьями отходило от костей. Время перестало для нее существовать.

Мальчишек расстреляли через неделю. Они врали и выдумывали небылицы, чтобы спастись от пыток. А ввиду того что девушка упорно молчала, очные ставки с ней стали бессмысленными. За все время она один только раз заговорила: «Просила вас, не пейте». Она жила еще три месяца. Жила… слишком громкое слово или слишком жалкое.

— Hausmeister, nehmen Sie das weg [28], — рявкнул гестаповец, усадив старушку в машину и указав на кресло.

Помертвевший от страха дворник поклонился поясным поклоном, как был, в одном исподнем, и откатил кресло в ворота.

Он хитро подмигнул Дороте, когда та пришла узнать, что случилось. Потом стал рыться в ящике комода и сунул ей в руку пистолет.

— Вот эта штука осталась, — сказал он. — Я знал, что кто-нибудь придет. Теперь так не бывает, чтоб человека забрали, и конец — шито-крыто. Я знал, что кто-то обязательно придет. Ну, а теперь идите. Я ничего не знаю и ничего вам не передавал. Шито-крыто.

Арест Галины был для ребят с Воли первой черной тенью на их дороге.

Пластик — очень хорошее взрывчатое вещество. Главным его достоинством, утверждал Петрик, было то, что взрывная сила распространялась не равномерно по всем направлениям, а ударяла в первую очередь туда, где встречала наибольшее сопротивление. Никто, разумеется, не собирался проводить над ним эксперименты в лаборатории, всех устраивало то, что он подрывает рельсы. Он был похож на оконную замазку, на огне плавился и — как ни странно — не взрывался.

Жестянку с пластиком нужно вместе с взрывателем как можно глубже засунуть под рельсы, заклинить наглухо, затем присоединить к батарейке проволочки, не изолированные концы которых соприкасаются друг с другом во взрывателе. Одна проволочка посредине разъединена, в это место надо вставить ключ, состоящий из двух жестяных пластинок.

Стах лежит на острых камнях железнодорожной насыпи. Вдоль рельсов, чтобы было незаметнее. Пот заливает лицо. Стах чувствует, как капельки пота застревают в бровях, стекают вдоль носа. Он пробует на язык батарейку и ощущает легкое покалывание — батарейка хорошая. В пятидесяти метрах ниже и выше него лежат возле насыпи Юрек и Яцек, сжимая во влажных ладонях пистолеты и ежеминутно проверяя на ощупь, не высунулась ли чека взрывателя. Они не доверяют гранатам: им еще не приходилось иметь с ними дело.

— Батарейка в порядке? — слышит Стах рядом с собой приглушенный, спокойный голос Петрика.

Это деланное спокойствие, эти неестественно медлительные интонации обходятся ему дорого. Петрику сказать фразу — все равно что броситься в прорубь. Он лежит лицом вверх, до боли сжимая руками траву. Огромным усилием воли сдерживает он желание прыгнуть на насыпь и шепнуть Бартеку:

— Подожди внизу, в кустах, я сам управлюсь.

Ночь теплая, понизу тянет холодом от росы. В сумерках белыми полосами над ручьями и болотами стелется туман.

— Да, — шепчет Стах пересохшим горлом. Это больше похоже на вздох, чем на слово.

— Присоедини провод к ключу и закрепи ключ на рельсе.

Стах ищет пальцами концы проклятого провода. Они запутались где-то среди лежащих на насыпи камней. Проходят секунды. Время густеет, словно жидкое стекло. Стах всем своим существом чувствует, как оно движется.

— Нашел концы провода? Следи, чтоб они не замкнулись, и не касайся ими рельса одновременно, не то мы с тобой взлетим в небо, как две ласточки.

— Нашел.

— Подсоединяй к ключу. Спокойно. Времени у нас еще много. Состав будет только через пятнадцать минут. — Петрик говорит «состав», а не поезд, потому что это очень важный эшелон.

— Сейчас. Какую проволочку, к какой пластине… а, черт…

— Бартек, не валяй дурака. Это не имеет значения. Присоединил? Теперь осторожно положи ключ на рельсы и загни книзу держатель. Всё.

Остальное сделает бегунок паровоза. Он прижмет друг к другу отстающие пластинки и замкнет цепь. Проскочит искра, которой так опасался Стах.

Он сполз вниз по траве и лежит на спине рядом с Петриком. Он так громко сопит, что приходится сдерживать дыхание, потому что звук разносится далеко по росистым луговинам. Петрик лениво переворачивается на живот и говорит:

— Пора.

Они скатились вниз.

«Когда-то все это уже было, — думает Стах, — когда-то было».

Они прикорнули возле насыпи, в кустах.

— Свистни, — говорит Петрик.

Стах трясущейся рукой берет травинку, зажимает между большими пальцами и дует. Дважды раздается громкий вибрирующий звук. Он похож на призывный крик ястреба при токовании. Это сейчас ко времени. А можно подумать, что это кричит вылетевший на ночную охоту козодой. Зашелестели кусты, и друг за другом появились Яцек и Юрек.

— Все тихо, — говорят они.

— Еще восемь минут, — говорит Петрик.

Они быстро уходят от насыпи в сторону молодой березовой рощицы. В заросшей травой, усыпанной прошлогодними листьями яме лежит караульщик. Старосты обязаны выделять людей для несения охраны на путях. Мужичок удобно лежит на листьях, связанный собственным ремнем от брюк и веревкой. Петрик вынимает у него изо рта кляп и миролюбиво говорит:

— Не обижайся на нас, брат. Сам видишь — какие времена. Вдохни побольше воздуху, мы сейчас опять тебе глотку заткнем. Не верю я тебе… Еще, чего доброго, начнешь орать со страху, а может, просто надоест тут валяться. Потом будут тебя спрашивать: «Почему не кричал?» А так с тебя взятки гладки. Как ты мог кричать, если тебе глотку заткнули?

— Только не очень глубоко тряпку-то запихивайте, пан поручик, — попросил мужик.

— Ладно, но для верности обвяжу тебе рот твоим шарфом, чтоб ты кляп не выплюнул. Дышишь нормально?

Мужик кивнул.

— Ну, будь здоров, батя. Не сердишься на меня?

Мужик замотал головой.

— Еще две минуты. Уже должен быть слышен шум.

Но шум они услыхали только через десять минут. Поезд опоздал. Не часто опаздывающий поезд поджидают с таким нетерпением.

Тишину ночи прорезал рев разбуженного электрической искрой пластика. Зарево взрыва вырвало на минуту из мрака четыре лоснящихся от пота лица и превратило березовую рощицу в сплошной лес молний. Стволы содрогнулись. На голову посыпались с листьев мелкие капли росы. Грохот взрыва заглушил скрежет металла. Казалось, земля разверзлась и родила вулкан.

В наступившей тишине слышалось шипение пара, выходившего из паровозного котла. Теперь они чувствовали, что им холодно, и побежали по просеке, вспугивая разбуженных птиц.