Помня наставления Эриха, она сделала над собой усилие и первая сказала «тосфитания». А Эрих говорил ей: «Майор Шаповский старается меня убедить, что большевики не проникнут на нашу территорию. Он твердо убежден, что союзники к моменту окончания войны будут представлять такую могучую силу в политическом и военном отношении, что именно они, а не русские, будут диктовать условия мира. Он говорит даже о возможности военного столкновения, говорит с уверенностью, настаивает на своем: «Вспомните возню в Африке, а теперь в Италии. Вы думаете, Монтгомери не мог прижать Роммеля к ногтю? Тем не менее он отступал до самого Египта». Да, Гильда, так говорит майор Шаповский, может быть, он и прав. Я хочу верить ему. Ну, а если окажется, что он не совсем прав… Если все же возникнет необходимость договариваться с большевиками, это нам обойдется не дешево. Во-первых, мы, промышленники, вынуждены будем пойти на уступки. Не исключено даже, что коммунисты на первых порах будут легальной партией. Этот политический компромисс будет нам стоить немалых убытков. Оберштурмфюрер Хиршберг думает одно, майор Шаповский — другое, Черчилль думает третье, коммунисты — четвертое, а мне надо искать равнодействующую всех этих сил, в противном случае нам грозит гибель. Мы с тобой, Гильда, уже не молоды. Вряд ли ты захочешь снова торговать сыром и молоком, как когда-то в Дрездене. Наша мастерская невелика, но она на хорошем счету. А большевики, Гильда, ни разу не остановились и не отступили этим летом, они идут вперед, все время вперед, а в мастерской кто-то распространяет коммунистические листовки… Не плачь, Гильда, и никому об этом не говори, сейчас не сорок первый год. Если скажешь — они меня убьют. Ты думаешь, мне приятно? Думаешь, у меня язык не чешется шепнуть об этом кому следует словечко и вымести всю эту нечисть со своего двора? Но нужно думать о равнодействующей, Гильда. Когда руководишь предприятием — тут уж не до политики. Слупецкий говорит, что еще не знает, чьих это рук дело. Он подозревает Родака. А я хочу, Гильда, вести с большевиками переговоры. Я считаю, Гильда, что лучше вести переговоры с большевиками при посредстве собственных коммунистов, чем при посредстве майора Шаповского. Родак и Фиалковский — наши самые старые работники. Правда, Фиалковский участвовал в забастовках, но он — человек лояльный, а Родак станет лояльным в случае чего. Я еще не решил, кого сделать мастером — Фиалковского или Родака за месяц до взятия Варшавы большевиками. Есть у меня еще одна идея… Но на это я пойду, когда уже не будет другого выхода, когда, как в тридцать девятом, окажется, что майор Шаповский пустое место, что денежки, которые я трачу на представителей лондонского правительства, бессмысленное расходование капитала. Гильда. старайся быть вежливой с рабочими…»
— Тосфитания.
— До свидания, пани хозяйка.
— Корова, — заметил Юрек минуту спустя. — Когда я гляжу на нее, мне кажется, что она может не добавлять в суп масла: одного ее присутствия возле котла достаточно, чтобы помои залоснились жиром.
Стах засмеялся и сказал:
— Болезнь у тебя какая-то, что ли? Все у тебя не просто. Я вот смотрю на нее и думаю: «Зажирела баба», — а ты вон что придумал. Александра мне сказала, что надо написать в нашу газету о поездах, пущенных под откос, или о нападении на «Кафе-клуб». А я ей говорю: «Обратись к Юреку, он скорей что-нибудь состряпает, как-никак гимназист». Я разговаривал с Александрой… — Теперь речь Стаха звучит негромко и размеренно; от солнца и теплой похлебки его разморило. Он лег на ящик спиной к солнцу. — Она разработала план учебы и перечислила мне темы докладов, которые будут поставлены на районном активе. Первый: «Социальное положение молодежи в довоенной Польше», второй: «Границы Польши по Одре и Нысе». Я должен подготовить первый доклад. Понимаешь, я — доклад… На первый раз обещала помочь. Она права, надо учиться. Выстрелить, бросить гранату, заложить мину… это еще не все. Спросят тебя: «Зачем ты это делаешь?» — «Из ненависти к немцам», — ответишь ты, или: «Я бьюсь за рабочее дело, за свободу народа». Ну, а что это значит? А ты ни бе ни ме.
— Не надо сгущать краски.
— Тогда объясни, да потолковей. Но не так, словно ты вызубрил, а как Стройный, своими словами, чтобы не подкопаться. Ну, умник, валяй.
— Я, конечно, многого не знаю. Но чувствую… Кое-что мне отец говорил, кое-что я читал сам.
— Чувствую… чувствую… я тоже чувствую. Разленились мы, вот что. Казик мне как-то говорил, что будет после войны. Нам с тобой, брат, пенсии не дадут. Ты думаешь, одного чутья достаточно, чтобы строить новую Польшу? Думаешь, наши чутьем довольствуются, когда бьют немцев на востоке? Хорошенькое бы могло дело получиться, друг милый! Правда, иной раз и такие мысли приходят в голову: учиться, доклады какие-то сочинять, ходить с книжкой под мышкой, а тут — трах! — и нет тебя.
— Верно.
— Верно? Ну и дурак. Коли так, то сиди в подвале. Не то кирпич с крыши упадет, под трамвай угодишь или с лестницы свалишься — и шею сломаешь.
Потом Стах отвернулся и спросил:
— Ну, а как насчет фотоаппарата и девушек? Есть у тебя знакомые девушки?
— Девушек нет, а аппарат есть. Только, кажется, без пленки.
— Это не важно. А насчет девушек — врешь. За километр видно, что втюрился… Ну, ладно. С нами пойдет Гражина и, может, Дорота. А эта, твоя девушка, наша?
— Нет.
— Сагитируй.
— Обойдусь как-нибудь без твоих советов.
— Ладно.
Стах задремал и вдруг услышал сквозь сон голос Гжеся — тихий и какой-то чудной. Гжесь подошел к нему и сел рядом на ящик.
— Что, Стах, вздремнулось? Ну и солнце, а? Сниму-ка и я рубашку. Смотри, лето, а русак немца гонит. До сих пор им это только зимой удавалось. Послушай-ка… — он понизил голос, — я ходил перед обедом за клеем на склад. Вижу, сидит Слупецкий с кладовщиком и показывает ему «Трибуну», понимаешь? И говорит: «Это не Родак, а те два щенка. И кто бы мог подумать… Юрек…» Ты держи ухо востро, брат. Пока не поздно, заткните ему глотку.
— Спасибо, Гжесь, — буркнул Стах, не поднимая головы.
— Пристрелите? — спросил Гжесь не то со страхом, не то с удивлением.
— Нет, не беспокойся…
Этого следовало ожидать, и все же новость подействовала так, словно кто-то приложил кусок льда к нагретой спине. «Слишком много мы суетились, и вот результат налицо.
Но как это скроешь? Разве можно организовать Национальный фронт, оставаясь в тени? Доносить они не станут. Мастер побоится. Но это такой тип…»
— Как думаешь, Стах, донесут? — спросил Юрек.
— Не знаю.
— Хорошо бы нам перекантоваться.
Стах повернулся лицом к солнцу, и разговор на этом оборвался.
Над самой землей, плавно помахивая мягкими крыльями, пролетели три желтые бабочки. В колыхании их крыльев была знойность лета; казалось, они были рождены горячим июльским небом. Стах смотрел на бабочек, пока они не исчезли вдали.
— Вот счастливые, — вздохнул он.
В воскресенье, во второй половине дня, когда солнце было еще высоко, они сошли в Вилянове с переполненного поезда. Стах нес портфель, из которого успокоительно торчало горлышко бутылки с резиновой пробкой. Девушки одергивали платья, встряхивали волосами, на ходу поправляя прически. Юрек ощупал фотоаппарат — не пострадал ли в давке. Это был старый «кодак» с камерой 9x12. Стах глянул на него и удовлетворенно кивнул: «Хорош, виден издалека». Они быстрым шагом направились к виляновскому лесу. Кругом простиралась равнина. Давным-давно здесь катила свои воды Висла. В те времена тут бродили среди прибрежных топей, порыкивая в тумане, косматые туры. Потом русло отступило, и река оставила после себя высокий, круто обрывающийся берег, на котором раскинулись домики Служева. Откос вздымался справа от дороги, ведущей к лесу. Внизу под откосом стояли огромные скирды хлеба, рядом виднелась молотилка с локомобилем. Все было готово к обмолоту. Хозяйство в Вилянове было поставлено на широкую ногу. Кто из варшавян не ел ревеня со здешних огородов? Старая добрая Висла веками наносила сюда тучный ил. Пушистые от хлебных усов скирды были величиной с дом. Дорота вытянула спелый колос и молча выковыривала зернышки. Всем стало не по себе. Пропало куда-то веселье, сопутствовавшее им на полевой дорожке, когда Гражина пела: «Ночью жди в темной роще, я приду, иль, может, ты придешь…» А Юрек думал, шагая рядом: «Кто бы мог подумать, что месяц назад она стояла, сжимая в бумажной сумке рукоять парабеллума, и ждала, когда раздастся наконец грохот гранат в «Кафе-клубе»? Почему я не могу полюбить ее или Дороту? Они относятся к нам со Стахом по-товарищески. А погода-то какая! Пыль оседает на сапогах. Мы поем песни».
