В нескольких кварталах, где были огорожены протестующие, слышалось пение – или же мне показалось. Интересно, Лили среди них? Решил было о правиться туда, но она ведь сейчас с людьми, которые ненавидят копов. Вышел приказ: повязать к можно больше оппозиционеров. Я постарался вы бросить из головы мысли о ней.

«Не разберешь, то ли республиканцев здесь заперли, то ли всех остальных снаружи», – сказал кто-то. «Чертова политика», – сказал другой.

Повсюду, в поисках людей для интервью, парами и тройками рыскали новостные бригады, вдоль улиц выстроились колонны машин от телевидения. Я достал телефон и позвонил человеку, которому потребовалось мое знание русского. Минуту спустя он подкатил на машине без номера, бордовой «краун-виктории». Вылез, пожал мне руку.

– Спасибо, что пришли, – сказал он и потащил меня за полквартала. Там, опершись на патрульную машину, стояла русская дама лет пятидесяти в мокрой от пота футболке с портретом Буша. Дама была дородная, с выпирающим животом. На заднем сиденье съежился перепуганный мальчик лет одиннадцати. Рядом с ним сидел коп.

– Что случилось? – спросил я женщину по-русски. Она подняла глаза и объяснила, что увидела на улице этого мальчика, и он показался подозрительным. У него был странный рюкзачок. Из него торчало что-то круглое, вот она и закричала: «Бомба!» В толпе оказался полицейский, он и задержал парня. «Бомба» на поверку оказалась футбольным мячом.

Я успокоил женщину, и она поведала, что прибыла на съезд из Москвы в составе делегации русских политиков. Решили посмотреть демократию в действии, сказала она.

Подобное уже случалось. Как-то в июне, ранним утром я шел по Таймс-сквер, на улице почти ни души. И у самого отеля «Мариотт-Маркиз» я заметил парнишку лет, наверное, тринадцати. День был жаркий, а пацан почему-то в зимней куртке, в серебристом пуховике. На долю секунды я решил, что он чокнутый. Чуть не прошел мимо, как вдруг увидел провод, свисающий у него из штанины – будто косичка на пейсах у хасидов с 47-й улицы.

Навстречу шел полицейский, нам с ним удалось задержать мальчишку. Мы вызвали саперов. Парень был заряжен от души, в его куртку запихали столько взрывчатки, что всю Таймс-сквер мог разнести.

Обошлось – и слава богу. Об этом не рассказывали. О живых бомбах, едва не пробравшихся на самолет, на стадион во время матча «Янки», на 6-й поезд на станции «59-я улица», под Блуминтдейлом. Об этом не рассказывали. Я все знал, потому что мне регулярно звонили ребята из департамента, которым позарез нужна была информация. Они полагали, будто я, пожив в Израиле, смыслю в таких делах. Но я покинул Израиль четверть века назад. Каждый год я летал туда на неделю, проведать маму, и все. А они звонили мне, словно я – эксперт по шахидам и способам сокрытия детонаторов под одеждой. Вот до какого отчаяния они доходили: спрашивали советов у меня.

Остаток вторника, всю ночь и всю среду, вплоть до четверга я работал на этом съезде. Постоянно названивал Сонни и в бруклинскую больницу, пытался узнать что-нибудь про Сида, который по-прежнему пребывал в коме. Ничего нового. Я пытался отпроситься, но людей в полиции не хватало, каждый вкалывал за двоих, за троих. Мне удалось лишь поспать часа два, и снова за работу. Я был выжат.

Улизнуть не получалось, и это бесило меня, потому что работу приходилось выполнять дурацкую: проверять значки делегатов, следить, чтобы вновь прибывшие не разбредались из своих загонов. На одном из пропускных пунктов я провел несколько часов, наблюдая прибывающие и отъезжающие лимузины, и мне показалось, будто я видел Дика Чейни, его мучнистое злое лицо, бледное холодное лицо гэбиста, но он, наверное, перемещается на вертолете. В жарком небе стрекотали вертолеты. Центр Нью-Йорка походил на зону боевых действий.

Самым же поразительным было то, что меня отрядили к делегации политиков из Москвы, куда входила и та толстуха, которая заподозрила бомбу в детском рюкзачке. То были особо почетные гости республиканцев. Буш всегда называл Путина по имени, как друга: Владимир.

Я проводил свою четверку – троих мужчин и толстую даму, все в желтых ковбойских шляпах с ленточками «Буш» и «Чейни», – в «Виргилий» на 44-й улице. Они уплетали ребрышки и жареных цыплят и рассказывали, как здорово, что теперь у нас такие сильные лидеры, Путин и Буш. Они приглашали меня в ресторан «Распутин» рядом с Брайтон-Бич для продолжения банкета. Я смотрел, как они жадно хлебают пиво, лица перемазаны кетчупом. Слушал их корявый английский. Мелкие сошки, думал я, никогда им не подняться до вершин в стране, которой правит трезвенник Путин.

Утром в четверг стали просачиваться известия про захват школы в России, слухи о детях-заложниках, об убитых, о том, как родителей заставляли выбрать, которого ребенка забрать с собой из школы; слухи о бойне. В тот день я встретил своих русских на углу, они жались друг к другу, подавленные.

Я мельком видел съезд, транслировавшийся из главного зала на уличные мониторы, и думал: насколько же похожи речи этих политиканов на ту телепропаганду, которой меня пичкали с детства. Тот же стиль, тот же пафос: нужна сильная рука; всякий, кто против, – враг народа. «Враг народа». Я услышал это выражение из уст какого-то придурка, и меня едва не стошнило. Излюбленный ярлык товарища Сталина.

В принципе я аполитичен. Порой ходил на выборы, порой нет. В зависимости от того, кто играет. Клинтон мне нравился, этого не отнять, но, в чем я никому не признавался, нравился он мне главным образом тем, что у нас были общие интересы: переспать с каждой хорошенькой барышней в поле зрения.

А вот чего я действительно хотел – это стать нью-йоркским копом и, может, чтобы «Янки» снова поднялись, как в девяностые, а «Ред Сокс» крупно провалились.

Пожив в Москве, а потом и в Израиле, я насытился политикой по горло. И, переехав в Нью-Йорк, надеялся, что смогу провести остаток дней без нее. В четверг я ушел с работы пораньше, благодаря другу, который помог отпроситься. Не терпелось вырваться из города, я взял такси до дому, позвонил Максин и сказал, что выезжаю часа через два. Она сказала, что они отдыхают вовсю, плавают, собирают устриц, готовят лапшу, но скучают по мне. Я рассказал ей про русских, объедавшихся ребрышками в «Виргилии», это ее позабавило. Но не упомянул про встречу с Лили.

– Увидимся совсем скоро, – сказал я.

– Ты ведь приедешь, не обманешь? Девчонки очень расстроятся, если ты не приедешь.

– Конечно, уже почти выехал, – заверил я, недоумевая, что это она вдруг забеспокоилась.

– Там много охраны?

– Да, как на войне, – ответил я. – Но только в центре, вокруг «Гарденс».

– Манифестанты?

– Ну да. Думаю, их постараются захапать, сколько смогут.

– Что ж, наверное, им надо было радоваться уже тому, что живут в Америке, правда? – усмехнулась Максин. – Ты где?

– Домой еду, – мы как раз гнали к пересечению Седьмой авеню со Спринг-стрит.

Манхэттен будто вымер, будто в нем взорвалась нейтронная бомба: дома стоят, но людей почти не видно, даже в такой дивный вечер. Такси свернуло на Спринг-стрит. Рестораны пусты. Терраса «аква-гриля», где обычно в погожие дни не протолкнуться, почти безлюдна. «Тэйсти-Ди-Лайт» закрылся раньше времени.

Я не мог припомнить такой тишины за последние годы.

Миллионы людей покинули город. Кто-то страшился новых терактов. Другие же боялись мер безопасности, или манифестантов, или пробок, но всю неделю у меня было чувство, будто на город опустился саван из страха, тишины и тревоги. А я всегда любил Нью-Йорк именно за шум.

Я любил уличный гомон, свободу, с которой люди кричат, ругаются, поют, даже несносные автомобильные гудки – и те полюбил. В детстве, в Москве, на улицах было очень тихо, и машины практически не ездили; ни смеха, ни музыки – все боялись. Мой дядя, обитавший в Праге, рассказывал, что в Пражской весне его больше всего восхищала какофония. Но въехали советские танки, и Прага погрузилась в безмолвие.