Это была удручающая правда: я то и дело останавливался выпить кофе или чая (вместо спиртного), чтобы успокоиться перед выступлением, и часто присутствие Вторника вызывало возражения.

Но когда я стал рассказывать о ретривере, мой взгляд начал постепенно меняться. Собрания ветеранов всегда хорошо отзывались на мои идеи — невероятно поддерживали меня, — но гражданские инвалиды принимали меня иначе. Те, что жили в независимых жилых центрах, часто приходили на мои выступления, и у многих были поводыри или псы-помощники. Среди ветеранов я был диковинкой: думаю, в то время в США было меньше пятидесяти ветеранов с собаками-компаньонами. Но в этих жилых центрах люди понимали меня, они сталкивались с похожими трудностями. Очевидно, у сообщества инвалидов есть широкая сеть поддержки, потому что в течение нескольких дней после моей первой «Речи о Вторнике» мне стали приходить электронные письма со всей страны от людей, имеющих собак-компаньонов и столкнувшихся с подобной дискриминацией.

Вскоре я заметил закономерность: когда я был зол из-за дискриминации, в большинстве писем читалось отчаяние или безропотность. Конечно же, не у всех владельцев собак-компаньонов возникают трудности при общении. Некоторые, особенно слепые (потому что общество привыкло к собакам-поводырям) или те, у кого уже давно инвалидность, умеют не обращать внимания на дискриминацию как на неприятную данность жизни. Но другие так не умеют. У людей с собаками-помощниками по определению хрупкое здоровье или психика, потому-то им и необходимы псы. Противостояние дискриминации выматывает, особенно тех, кого простая повседневная работа по хозяйству или социальное взаимодействие часто лишают сил как физически, так и эмоционально. Я получил много, слишком даже много писем от людей с собаками-компаньонами — они были готовы сдаться. Они столько раз сталкивались с непониманием и грубостью и боялись новых столкновений, поэтому, по существу, все время сидели в четырех стенах. По большей части в письмах они просто хотели поблагодарить меня за то, что я отстаиваю свою точку зрения.

Эти письма придавали мне сил. Внезапно оказалось, что не я один, придя со Вторником в магазин в Сансет-Парке, пытаюсь убедить владельца продать мне замороженную пиццу. Я стал частью большой группы людей, борющихся за то, чтобы общество их приняло. Когда я писал электронные письма с жалобами, лучшим итогом было не извинение и купон на бесплатное приобретение продуктов, а обещание изменить подготовку продавцов и практику деловых отношений. Я прирожденный организатор и стайное животное по натуре. К тому времени у меня уже набралось где-то сорок расположенных в хронологическом порядке писем для компаний с подробным описанием неприятных эпизодов. Потом вдруг я совершенно случайно понял, что по поводу одного магазина фиксирую случаи скрытой дискриминации, которую легко счесть незначительной — «Они не хотели ничего плохого, вы просто неправильно поняли!» — но в совокупности эти случаи превращались в оскорбительное отношение, изматывающее людей.

Я знал, что эта фиксация важна. Она лаконично и наглядно показывает, почему я часто выходил из себя, общаясь с продавцами и управляющими ресторанов. В каком-то смысле она помогала мне меньше волноваться об ощущении беспомощности и своей раздражительности, особенно в худшие мои дни. Кроме того, таким способом я вносил свою лепту в разрешение этого вопроса. Я считал — и до сих пор считаю, что когда-нибудь в нашей стране начнется серьезное обсуждение проблемы собак-компаньонов. Когда это случится, я собираюсь выложить на стол тридцатисантиметровую стопку писем и сказать: «Леди и джентльмены, вот как живется человеку с собакой-помощником».

Это было отрадное время. Чрезвычайно отрадное. А еще очень напряженное и полное событий. ПТСР и травма мозга вынуждали меня в ярчайших подробностях вспоминать худшие моменты моей жизни. Теперь моя правозащитная деятельность заставляла меня не просто вспоминать, но говорить об этих травмах. В сущности я брал один из худших аспектов своего расстройства и встраивал его в повседневную жизнь. Теперь у моих воспоминаний была цель, и это вдохновляло меня, но все равно приходилось воскрешать в памяти прошлое, и после публичных выступлений я еще долгое время томился в собственном аду. Я часто уходил как в тумане, и Вторник вел меня домой. Но мигрени и яркие ментальные образы случались реже, потому что мой пес распознавал симптомы. В любых обстоятельствах: в квартире, посреди улицы, во время разговора, — как только у меня стекленели глаза и дыхание становилось поверхностным, пес касался меня носом и не прекращал тормошить и трогать лапой, пока я не посмотрю в его обеспокоенные глаза, наклонюсь, обхвачу за шею и скажу:

— Я здесь. Вторник. Не волнуйся. Я здесь.

Эти маленькие напоминания от Вторника были настолько часты, что вскоре я к ним привык. У меня так резко менялось настроение, я так часто задумывался о травмирующих эпизодах как Нью-Йорка, так и Ирака, что такие перебивки стали ритмом моей жизни. Вторник так мастерски поддерживал мою эмоциональную стабильность, что я даже не осознавал, что перенапрягаюсь, слишком много думаю, — в итоге мой режим сна стал совершенно безумным. Я этого не замечал, потому что моя жизнь слишком долго была хаотичной, неупорядоченной, но… однажды, на четвертую ночь без сна, за несколько часов до рассвета, Вторник завыл. Если вы когда-нибудь слышали, как животное плачет в темноте, то знаете, насколько это душераздирающий звук. Эти всхлипы, полные боли и абсолютно искренние, пробили мою грудь, как зазубренное лезвие, а потом, словно ключ, пронзили мое запертое сердце. Я встал с кровати, подошел ко Вторнику, обнял и так просидел с ним до рассвета. Потом надел на него жилет, и мы направились в пункт неотложной помощи.

Через несколько дней я читал, а Вторник подошел и, ткнувшись носом в руку, положил голову на колено. Как всегда, я сразу же проверил свое психическое состояние, пытаясь определить, что не так. Я знал: если Вторник подошел, значит, изменился мой биоритм, потому что пес всегда следит за этим. Но я не мог понять, что же насторожило ретривера. Дыхание? В норме. Пульс? Нет. Остекленевший взгляд или рассеянность? Я потерялся в иракских воспоминаниях? Наступает тяжелый период? Вроде нет, но я знал: что-то определенно не в порядке, — и уже начал волноваться… пока не посмотрел Вторнику в глаза. Мягкий взгляд из-под бугорков бровей — в нем не было ничего, кроме любви.

Когда я положил руку ему на голову, пес залез на кровать, его морда против моего лица. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, а потом он медленно лизнул меня. Да, в губы… лизнул подбородок… и нос… медленно обслюнявил мне все лицо своим большим языком. В тот момент Вторник поборол свою недоверчивость и перестал быть просто псом-компаньоном. Просто эмоциональной поддержкой. Просто темой для разговора. В тот момент Вторник стал моим другом.

К лету 2009 года у меня создалось ощущение, что все налаживается. Али, мой бывший переводчик из Аль-Валида, прилетел из Иордании в Америку и поселился в Нью-Джерси. Он никак не мог найти работу, двухкомнатная квартира была слишком тесна для его семьи, он должен был заплатить правительству Соединенных Штатов за перелет в Америку, но он хотя бы был в безопасности. Настолько, насколько это возможно в самых урбанистических районах северного Нью-Джерси.

Состояние моего здоровья улучшалось. У меня были отличный терапевт и лечащий врач, а новейший курс лекарств — более двадцати препаратов от всех моих расстройств, начиная с тревоги и заканчивая слизистым колитом (моя пищеварительная система так и не восстановилась после Аль-Валида), — действовал так, как и положено.

Лечение ветеранов заметно улучшилось к лету 2009 года. Администрация Обамы значительно увеличила бюджет УДВ, что в итоге позволило обеспечить этим людям более последовательный (хотя часто все равно недостаточный) уход. Травматическое повреждение мозга — вроде того, что я получил в Аль-Валиде, — стало обсуждаться в СМИ, когда появились доказательства, что у футболистов контузии вызывали длительную тревогу, стресс и депрессию — почти те же симптомы, что и у меня. В то же время нация и особенно армия стали серьезно относиться к ПТСР. Хотя многие все еще отрицали губительность этого расстройства и на всех уровнях военной иерархии были командующие, которые плохо обращались со страдающими ПТСР, но большинство уже понимало, что война, насилие и постоянное ожидание смерти наносят психологические травмы, и их нельзя оставлять без внимания. Лечиться от ПТСР стало более доступно и несколько менее позорно даже среди офицеров и военнослужащих. Если бы я получил повреждения в 2008 году, а не в 2003-м, ход моего лечения и даже моей жизни почти наверняка изменился бы — и в лучшую сторону.