— Почему нельзя погладить Вторника, дядя Луис?

— Потому что это не обычная собака. Он мой пес-компаньон. Он работает на меня. Вот почему на нем красный жилет, видите? Он очень умный. Приносит мне ботинки и поддерживает меня на лестницах. А еще напоминает принять лекарства.

Наверное, они подумали, что я совсем выжил из ума.

Сложнее всего было с мамой, но я не давил на нее, чтобы она благосклонно отнеслась ко Вторнику. Конечно, я в первый же вечер показал, как он умеет включать и выключать свет. По моей команде он открыл кухонный шкафчик («открой»), взял свою миску («возьми»), а потом поставил ее на стол («вверх», «тянись», «положи»). Я не пытался убедить маму, просто хотел, чтобы она увидела, насколько Вторник необыкновенный пес. Он был ухожен. Лаял, только если я командовал «голос». Просидел тихонько под столом весь ужин в День благодарения, и только изредка клал нос мне на колено, вежливо прося кусочек индейки. Стоило мне один раз запретить, и Вторник больше не ходил по любимому маминому половику, а для нее это, наверное, был самый важный трюк.

Пес глубочайшим образом изменил мою жизнь, и я знал, что однажды мама это поймет. Я больше стал думать о настоящем и меньше поддавался губительным мыслям. Спал крепче. Стал более общительным. Более уверенным в своем теле. Что мама особенно оценила, я стал меньше пить. Куда меньше. Естественно, я пригубил вина в День благодарения, но у меня пропала потребность в спиртном. Я не пытался утопить свои проблемы в алкоголе или же с его помощью угомонить свои мысли. Я мелкими глотками потягивал вино за компанию, и, думаю, уже за это мама могла бы поблагодарить Вторника. Это дало ей надежду.

— Воспитанный пес, — сказала мама, когда мы уезжали.

Это была не любовь и не совсем уважение, но в устах женщины, которая давала мне в детстве бесконечные уроки манер, это многого стоило.

— Спасибо, Вторник, — сказал я в поезде по пути домой, положив руку ему на плечо, как старому приятелю.

Никогда не поймешь, насколько тебе хочется одобрения со стороны родителей (даже если тебе за тридцать), пока его не потеряешь.

В течение долгих зимних каникул в Бруклине я обосновался в своей квартире нью-йоркского стандарта с собакой загородного стандарта. В порыве опустошившего кредитку оптимизма приобрел двуспальную кровать, чтобы мы могли спать вместе. Она заняла целую комнату из двух имеющихся, поэтому я стал использовать ее в качестве рабочего места, когда искал информацию о войне и, в частности, о Нью-Йоркском региональном отделении Управления по вопросам пособий ветеранам. Жертвами его неэффективности и коррупции стали я сам и тысячи других ветеранов (в том ноябре начальник этого отдела получил условный срок за халатность). Ежедневно дрессируя Вторника, я заодно научил его не залезать ко мне на кровать, когда я работаю, и сразу же приобрел привычку похлопывать ладонью по стеганому одеялу и говорить: «Запрыгивай, Вторник. Запрыгивай, здоровяк». Он запрыгивал и прижимался ко мне. Сначала я гасил свет, через несколько часов выключал компьютер, и тогда пес ложился рядом, и я ощущал его жаркое дыхание на своем лице. Я всегда обнимал его и разговаривал с ним. В ответ он мягко тыкался носом, пока я не засну. Потом он уходил и сворачивался на подстилке на полу.

Мне не хватало его тепла, но в остальном такое положение меня устраивало. Я знал, что Вторник всего в нескольких шагах, он наблюдает и прислушивается ко мне. Каждый раз, когда я просыпался от кошмара, дезориентированный, судорожно соображая, где я: в Сансет-Парке, в Аль-Валиде или в разбомбленном доме где-то в южном Багдаде, — Вторник стоял возле кровати и ждал, когда я протяну руку, чтобы коснуться его. Бывало, лежу без сна и разглядываю потолок, слушая его дыхание и подстраивая течение мыслей под его мерный ритм. Через несколько минут Вторник зашевелится, две лапы опустятся на край кровати, а потом я почувствую тепло его дыхания. Он всегда знает, когда я не сплю.

Я купил ему собачьи игрушки и резиновые мячики, чтобы ему не было скучно. Я не готов был выходить во внешний мир, да к тому же стояла зима, а ближайший парк находился в пятнадцати кварталах. Поэтому в свободное от повторения команд время я сидел на диване и бросал теннисный мячик в стену гостиной. Вторник любил гоняться за чем-нибудь, но комната была слишком маленькая, для пса четыре шага от стены до стены. Но Вторник умная собака и быстро наловчился: два легких шага для разбега, потом небольшой прыжок, оттолкнуться от стены, развернуться, шибануть задницей по штукатурке, а потом прискакать ко мне, цокая когтями. Пес легко мог проделать такой трюк тридцать… черт, да все пятьдесят раз кряду — ему это не надоедало. Не лучшее упражнение, но Вторник всегда возвращался ко мне, держа хвост пистолетом, с теннисным мячиком — или носком — в зубах. Ретривер приносил мне ботинки и носки каждое утро, чтобы мне не приходилось наклоняться и напрягать спину. Сколько раз до Вторника я тянул себе спину, нагнувшись за ботинками, — сколько дней было непоправимо испорчено, не счесть. А теперь вместо дней непоправимо портились носки. Пес любил с ними играть, пока нес мне, и в половине случаев я деликатно засовывал покрытые слюной носки в армейские пустынные берцы.

Не считая поездок в университет и госпиталь, если я и выбирался из дому, то обычно ночью. Большинство жителей Сансет-Парка остерегались выходить после двенадцати, потому что уровень преступности в окрестностях достаточно высок. Групповые нападения и квартирные кражи со взломом случались нечасто, но компании парней, без дела шатающихся по Пятой авеню и другим торговым улицам, ночью выглядели еще более пугающими и агрессивными. Обыватели считали, что с теми, кто за полночь бродит по Сансет-Парку, лучше не связываться.

А меня ночь ни капли не смущала. Я не беспокоился об угрозе нападения. В конце концов меня к этому готовили — а что может быть хуже Багдада? — и мне нравились опустевшие улицы. Сложнее всего для меня было ходить по ним днем, когда повсюду люди.

Основной признак ПТСР не страх. Глубочайшее заблуждение. Основной его признак — предельная бдительность. Психологи еще называют ПТСР реакцией «бороться или бежать», потому что мое расстройство по сути — это чрезвычайно возбужденное состояние, в которое обычные люди входят, когда внезапно подвергаются опасности: кровь приливает к голове, мышцы напрягаются, а дыхание замедляется. Ты находишься в режиме выживания, готовый драться или спасаться бегством. У обычных людей это длится всего несколько секунд, но у ветеранов вроде меня, психически изувеченных в бою, такое возбуждение сохраняется практически постоянно.

В революционной книге о ПТСР «Ахиллес во Вьетнаме» один ветеран отругал своего терапевта (автора книги) за то, что тот не замечает окружающего мира. Они множество раз проходили по одной и той же улице, но терапевт никогда не обращал на это внимания. А вот ветеран не только наблюдал за врачом — он знал все его привычки и особенности.

В Сансет-Парке я себя чувствовал точно так же. Большинство людей шагало по улице, не замечая мира вокруг. Я видел это в их глазах, одновременно завидуя их безрассудному ощущению безопасности и ужасаясь такой беззаботности. Я изучал каждого прохожего, исследовал выражение лица, язык тела, обращал внимание на то, как они держат руки, как одеты, куда смотрят. Если человек дважды бросал на меня взгляд, я видел в нем потенциальную угрозу и запоминал не на ближайшие пять минут, а на несколько дней и даже недель.

Дело было не только в людях. В таком чрезмерно настороженном состоянии я очень остро чувствовал окружающую среду. Видел все в мельчайших подробностях. Различал отдельные звуки четче, ловил единичные запахи в густом нью-йоркском воздухе. Запах бензина и ила в сточных трубах, резкий аромат ближневосточных специй мгновенно увлекали меня обратно в Ирак. Я не видел Ирак. Большинству ветеранов вроде меня не кажется, что они вдруг попали в гущу сражения, у них не бывает зрительных воспоминаний наподобие отрывков фильма. Я испытывал ощущение, что я там: адреналин, предельная бдительность, чувство неминуемой опасности. Мой мозг цеплялся за каждое движение в окнах верхних этажей, просчитывал возможные варианты, а глаза оглядывали дверные проемы, припаркованные машины и мусорные контейнеры. Особенно мусорки. В них всегда полно бутылок и оберток. Идеальное место для самодельной бомбы.