Я навестил ветерана в больнице согласно «Проекту раненый боец». Это я точно помню, но не могу вспомнить, какое у него было увечье. Я посмотрел первую часть концерта Брюса Спрингстина — результат был плачевный. Сходил на один или два бейсбольных матча команды «Нью-Йорк Мете», опять же изрядно накачавшись, чтобы не сорваться в толпе. Простите мне мою неточность. Я понимаю, что должен знать, на скольких матчах «Мете» побывал, но, похоже, из моей жизни выпали немаленькие куски, особенно в последний год перед знакомством со Вторником.
Другое я помню кристально четко: сгоревшая дотла машина смертника в Синджаре, призыв к молитве, доносящийся из мечети Аль-Валида, вкус яблочного табака, который я курил со своим иракским другом Махером. Во сне я слышу, как свистят сирийские трассирующие снаряды, но не могу вспомнить, какого числа умерла моя бабушка. Детьми мы с братом и сестрой каждую неделю к ней приезжали, она была героем моего детства. Молодая вдова, она благодаря одной только силе воли вывезла сына (моего отца) и дочь (тетю) с Кубы в хаосе, начавшемся после кастровского переворота. Десятки лет проработала медсестрой, потом снова взялась за учебу, в 55 лет получила степень магистра педагогики и стала работать в Министерстве образования. Я был отрезан от родственников, оставшихся на Кубе, и бабушка стала большой частью моей истории. Она много рассказывала мне, прививала наши семейные традиции; например, показала, как жить усердным трудом, не чувствуя горечи и не забывая трагедий прошлого. Она умерла, когда я служил второй срок в Ираке, в мае 2005 года. Я пропустил похороны и поминки, а теперь даже не могу вспомнить, когда именно она умерла, и за это я так злюсь на себя.
Но в СКВП все было иначе. Это был не вынужденный выход в люди, я не говорил себе:
— Ну давай, неудачник, поднимайся и выползай из своей вонючей квартиры, докажи, что ты еще мужик! — как я заставлял себя собраться перед тем новым годом и матчами «Мете».
В этот раз я говорил себе:
— Крепись. Вот оно. Вот твоя жизнь.
В дни перед поездкой в СКВП я раз, наверное, сто отставлял непочатую бутылку закаляя себя перед неизвестностью. Но когда я познакомился с другими ветеранами, мои опасения развеялись, потому что в них я узнал своих. Без рук, без ног, с ортопедическими аппаратами и недоверчивыми глазами. У этих солдат тоже болела душа. Им нужна была помощь. Моим офицерским долгом было проявить лидерские качества и самоконтроль. Я вдруг снова стал капитаном Монталваном, солдатом среди солдат, и это было здорово. Очень здорово. Я так ответственно к этому подошел, что на второе утро лизнул своего соученика, отставного штаб-сержанта Рикки Буна, в его черную голову с ирокезом.
Вообще-то я делал вид, что я пес. Это входило в нашу тренировку: чтобы научиться правильно отдавать команды, мы отдавали их друг другу, как собакам. Рикки проверил мои знания, а когда он наконец приказал «вверх» (собака должна положить передние лапы на предмет, стоящий перед ней), я подумал: «Какого черта, веди себя, как собака!» — и лизнул широкую полосу, проходящую через его голову.
С этого все и началось. Рикки ростом метр шестьдесят три (ну ладно, Рикки, я знаю, что ты читаешь), нет, метр шестьдесят три с половиной, с фигурой растолстевшего шара для боулинга. Он был поручителем, пехотинцем, мечтал зарабатывать отловом преступников; он ни за что не смог бы стерпеть такую глупость. Поэтому поступил, как любой закаленный пехотинец: расхохотался и задумал месть. У Рикки был ирокез и пристрастие к золотым украшениям (а еще очаровательная жена Тэмми, которая терпела и то, и другое, — хотите верьте, хотите нет). Чтобы поставить меня на место, он уморительно изобразил коронную фразу Мистера Ти «жаль дурака»:
— Жаль мне дурака, и этот дурак — ты!
Так просто, восхитительно просто было нам ладить. Но в первые пару дней дружеское общение скорее маскировало наше нервное состояние. Все мы приехали сюда, чтобы заново построить разбитую жизнь, и прекрасно понимали, что будет в случае провала. Естественность пришла, только когда мы определились с выбором собаки. После того как я на второй день настоял, что буду тренироваться со Вторником, мы с ним стали неразлучны — и рядом с этим псом моя жизнь начала замедляться. Лучше я не могу описать спокойствие, снизошедшее на меня. Долгие годы мой разум работал с бешеной скоростью, таща за собой изможденное тело, но Вторник крепко держал меня в настоящем: я всегда касался его, гладил, играл с поводком или ошейником. Тренировка требовала больших усилий, особенно в моем далеко не лучшем физическом состоянии. Я подолгу лежал на диванчике возле кухни, чтобы спина отдохнула. Вторник всегда сидел рядом, почти апатично рассматривая комнату, или же ложился мне на ноги. Ко второму дню у меня появилась привычка касаться пса каждый раз, когда я начинал говорить. Даже тогда это было бессознательное движение. После возвращения из Ирака у меня выработался рефлекс: стоило мне открыть рот, я каждый раз напрягался, — но прикосновение ко Вторнику отчасти давало облегчение.
Так вот, я в шутку поддразнил Рикки. Тот ответил, изобразив Мистера Ти. Его пес Рэйберн в замешательстве посмотрел на хозяина, а Вторник, заметив взгляд Рэйберна, повернулся ко мне, будто спрашивая, в чем дело. Мы с Риком покатились со смеху — и над собаками, и над собой. При этом мы оба касались наших псов для успокоения. Тут вошла Мэри, ведя Реми на поводке, пристегнутом к поясу.
— Если вы, ребята, немедленно не прекратите, — сказала она с улыбкой, — я вас до смерти изобью своими обрубками.
Для Мэри это дорогого стоило. Вряд ли она раньше шутила о том, что потеряла руки. Когда лишаешься конечности в бою, выглядит это очень мерзко. Внезапная, кровавая, невероятно жестокая потеря, а после — длительная и болезненная череда операций и восстановительный период. Мэри потеряла обе руки меньше полугода назад. Ей все еще предстояло несколько операций, ее мучила боль. Девушка пыталась понять, как жить дальше, — а она ведь была так молода, не старше двадцати одного, на вид вообще шестнадцать.
Джаред, ее муж, тоже солдат, приехал с ней в СКВП. Это был крепкий парень, очень тихий, но вежливый. Ни дать, ни взять — пара детей из небольшого городка штага Монтана, неизменно дружелюбные, обычные люди. Часами напролет, клянусь, я подавлял желание обнять их обоих и защитить от этого мира. Все мы это чувствовали, даже Вторник.
Однако Мэри была крепкий орешек. Вот как она писала о своей службе в саперском подразделении: «В меня стреляли, пыряли ножом, били, переезжали машиной, четыре раза взрывали, я была под ракетным, минометным и снайперским обстрелом, мне приходилось зачищать места, где только что убили моих друзей, меня пытался купить какой-то иракец, еще у меня лопнула киста яичника, — а потом самодельное взрывное устройство сработало прямо у меня в руках и оторвало их». Это был перечень травм, ранений и предметов гордости, который может понять только солдат, а выдержать — только очень сильный человек. После такого не сдаются. О таком много не говорят.
И тут на четвертый или пятый день в СКВП Мэри заходит, вальсируя с Реми, и угрожает избить нас с Рикки до смерти… своими обрубками. Это ее слово — «обрубки». Вот он, бойцовский дух американского солдата. Вот оно, свидетельство исцеляющей силы собак-компаньонов. Они наши душехранители. Одно их присутствие внушает ощущение безопасности и спокойствие. Особенно в «медовый месяц», когда ты только что получил собаку и она становится воплощением твоей новой, лучшей жизни. Она дает тебе уверенность, при том что раньше в твоей жизни были только сомнение и тревога.
Но не могу сказать, что в СКВП нам со Вторником было легко. Почти каждый день у меня были пары в университете, поэтому расписание было жесткое. Занятия, занятия, занятия, потом на лекции, потом перерыв, потом еще занятия. Вторник был выдрессирован, а я ничегошеньки не умел, и у нас было всего две недели, чтобы научиться основам новой жизни. Целые часы неудачных попыток вперемежку с короткими всплесками радости от успеха. Вторник знал восемьдесят команд: непросто запомнить столько, по крайней мере человеку. Особенно человеку с ПТСР. И особенно когда Лу все поднимает и поднимает планку.
