Джо был выше всех остальных пяти человек, несших вместе с ним легкий гроб с телом Кэти. Ему пришлось идти чуть сутулясь и не разгибая колен. Позади них шла Марта, за ней — все остальные. Процессия медленно достигла кладбища и остановилась возле свежевырытой могилы. Гроб опустили рядом.
Одним из тех, кто оказался к могиле ближе других, был Шон. До последнего момента ему не верилось в жуткую реальность происходящего, он просто не мог представить, что все это связано с Кэти. Он посмотрел на гроб и внезапно осознал, что это она сейчас лежит там, в деревянном ящике, что он может дотронуться до нее, но она не встанет, потому что она мертва. Она лежит в гробу, в атласных пеленах. Как она сейчас выглядит? Большая, такая же, какой он ее знал, или совсем крошечная, почти незаметная в складках материи? Но какой бы она ни была, теперь ее нет и уже никогда не будет. Она уходит, и уходит безвозвратно. Шон тихо заплакал.
Все, кто сдерживался во время службы, тоже дали волю слезам. Гроб начали опускать в землю. Послышались рыдания, и чем глубже гроб уходил вниз, тем громче они становились. На секунду над могилой мелькнула дрожащая юношеская рука и бросила в нее нежную белую розу.
После похорон все отправились в дом Марты Лоусон, где ее соседки с утра готовили еду для поминок. Анна вошла позади остальных и сразу увидела Джона Миллера. Он прошел мимо очереди в ванную и, скользнув в заднюю дверь, вышел из дома в сад. Анну передернуло, до того отвратительной показалась ему вся его фигура, сутулая, в поношенной одежде. «Слава Богу, что у него хватило ума убраться отсюда», — мелькнула у нее мысль. Чтобы не толкаться в прихожей, Анна вышла на улицу, и вдруг перед ней снова возник Миллер. Она не удивилась, в глубине души ей хотелось, чтобы он подошел к ней.
— Джон, что с тобой происходит? Ты понимаешь, что ты калечишь себе жизнь? — спросила Анна. В голосе ее звучал скорее вызов, чем интерес.
— И чем же я ее искалечил? — Он гадливо усмехнулся. — Тем, что сходил пописать в садик?
— «Молнию» на брюках застегни. Еще немного, Джон, и ты вконец опустишься. Одумайся, пока не поздно! — выпалила Анна.
Джон Миллер хотел что-то возразить, но она уже отвернулась от него, торопливо уходя прочь. Он только махнул рукой и, слегка пошатываясь, пошел по тропинке назад, в дом.
Ричи и Фрэнк, прижавшись плечами друг к другу, сидели за маленьким столиком на кухне и пили чай с бутербродами.
— Извините, что отрываю вас, — сказал Джо, входя к ним. — Но мне хотелось бы…
— Слушай, давай поговорим потом, — оборвал его Фрэнк, откусывая бутерброд.
Джо оторопело посмотрел на него.
— Почему, Фрэнк? Пусть расскажет что-нибудь, позабавит нас, — язвительно произнес Ричи. — Давно я над ним не смеялся.
Джо почувствовал себя жалким. Он стоял перед ними с картой в руках, не зная, что сказать.
— Гляди-ка… — Ричи кивнул в его сторону. — Он опять карту притащил.
Джо взял себя в руки и начал объяснять свою версию. Когда он закончил, упомянув, что, кроме Мэй Миллер, крика никто не слышал, Ричи спросил его:
— А откуда тебе известно, что, кроме нее, его никто не слышал?
— Потому что я их расспрашивал, — ответил Джо. Он хорошо представлял, что за этим последует, и не ошибся.
— Не лезь не в свое дело! — рявкнул Ричи. — А что, если Кэти не заходила на кладбище и не возвращалась потом на дорогу, чтобы направиться домой своим обычным путем, мимо дома Мэй Миллер? Как она оказалась мертвой на твоем участке земли?
Фрэнк вздрогнул и удивленно посмотрел на Ричи.
— Ты отлично знаешь, сукин сын, что лес — это не моя собственность, это ваша собственность, — отрезал Джо. — И это тебя, тупого болвана, нужно спросить, как Кэти туда попала. Ты ведешь расследование, а не я.
Лицо Ричи налилось кровью.
Фрэнк поднялся.
— Ричи, не кипятись, — сказал он спокойным голосом. — Мы знаем, что Кэти возвращалась домой мимо дома Грантов, а Мэй Миллер утверждает, что слышала крик.
Джо покачал головой и молча вышел. Фрэнк повернулся к Ричи.
— Послушай, ты можешь не орать и не нервничать, когда с тобой разговаривают?
— Ну а как же я должен еще с ним разговаривать? — пробормотал Ричи.
— Тихо и хладнокровно. Так, как ты, не работают. Мне в будущем году на пенсию, работать осталось несколько месяцев, а ты мне все портишь. Я не хочу, чтобы вся деревня переругалась.
— Ну и уходи на пенсию, чего ты волнуешься? Я-то не ухожу, буду работать здесь. И ты тоже должен понять, что для меня главное — это моя карьера, и гробить ее из-за чужака Лаккези я не собираюсь. Ты что хочешь мне говори, а для меня они оба — и папаша, и сынок — суки приезжие.
— Ричи, попридержи язык, ты все-таки на поминках сидишь, а не в баре. Запомни это и помолчи. — Фрэнк сел и, взяв в руки чашку, сделал несколько глотков чаю. — Чужаки они или нет, но работать мы с тобой обязаны как положено. Понятно? И вот еще что запомни — я лучше оставлю после себя висяк с убийством, чем обвиню кого-либо несправедливо и потом буду остаток жизни мучиться совестью. И не забывай, что расследование формально ведет управление полиции в Уотерфорде. То есть карьера твоя зависит не от меня, а от тебя и от того впечатления, которое ты произведешь на О'Коннора.
— Как это?
— А вот так. Результаты твоей работы скажут о том, как ты взаимодействуешь с людьми, главным образом с жителями деревни. Слушать нужно, а не бычиться; запоминать, а не орать. Иначе с тобой никто разговаривать не будет. Что в мое время, что сейчас полицию не очень-то уважают. Когда я еще был курсантом, учился в полицейской школе в Темплмуре, один из преподавателей, бывший детектив, любил нам повторять: «Если вы прошли по улице и навешали предупреждения о штрафе на все припаркованные машины, вас все станут ненавидеть. Но если вы идете по улице и ни на одну машину не навесили предупреждение о штрафе, то и в этом случае вас тоже станут ненавидеть».
— Значит, мы с тобой гниды. Все, на этом и закончим.
— Нет, закончим мы на том, что от тебя лично зависит, будут ли нас уважать или ненавидеть.
— Да мне наплевать, что обо мне подумают.
— А вот мне — нет. Потому я сначала думаю, а потом уже говорю. И тебе советую делать то же самое.
Дверь в комнату Шона была открыта. Анна подошла к ней и остановилась. Шон, одетый в широкие джинсы и футболку, спал, свесив ноги с кровати и раскинув руки по подушке. Точно так же, как и в детстве. «Да он и сейчас еще ребенок», — подумала Анна, и по щекам ее потекли слезы. Шон открыл глаза, увидел стоящую в дверях мать и, чуть вздрогнув, медленно повернулся на бок. Анна хорошо понимала его ощущения. Так всегда бывает во время пробуждения, перехода из одного мира в другой — из мира сладких грез в мир мрачной реальности. Шон закрыл лицо ладонями, немного полежал так, затем поднялся и сел на кровати, упершись в спинку и поджав ноги. Положив руки на колени, он опустил на них голову. Сердце Анны заныло. Молча она подошла к нему, обняла, прижала к себе, начала покачивать его. И вдруг Шон разрыдался, тоже совсем как ребенок. Она сидела и молчала, тихо покачивая его, а он плакал — горько, навзрыд. Что Анна могла сказать ему сейчас? Чем утешить? Тем, что та, которую он любил, молодая цветущая девушка, находится сейчас на небесах, среди ангелов, где нет ни радости, ни печали и откуда нет возврата?
— Я люблю тебя, — еле слышно прошептала Анна и погладила его по мокрым волосам. — Поплачь, дорогой, так будет легче.
Анна не знала, сколько они просидели так. Постепенно рыдания Шона начали стихать, он чуть успокоился.
— Не понимаю, я просто не понимаю, почему именно она… Почему не кто-нибудь другой? Ведь она была такая… — Он запнулся и снова заплакал. Анна крепче прижала Шона к себе. Она продолжала гладить его волосы, пока он снова не заснул. Тогда она положила его голову на подушку, прошла из комнаты на кухню и там, опустившись на стул, не в силах больше сдерживаться, дала волю слезам.
