— Я очень занят, Анна.

— Я тоже.

— Извини, — сказал он, вытаскивая ремень из брюк, — если я временами не могу сочетать твой уровень занятости со своим.

— Ты так изменился…

— Послушай, это совсем не так плохо, что я изменился. Люди вообще со временем меняются. А разве тебе в сорок лет хочется быть замужем за так и не повзрослевшим засранцем, не имеющим понятия о том, что такое ответственность, и никаких устремлений в жизни, который каждые выходные нажирается со своими приятелями?

— Да что с тобой такое? Что не так?

— Хочешь знать, что не так? Действительно хочешь? Я в ярости! Сама знаешь, я старался держаться спокойно, но сил не хватает! У нас остался еще год, потом Шон пойдет в колледж, и я думал: отлично, наконец-то мы останемся вдвоем, и начнется совсем другая жизнь. И вдруг кто-то нажимает на кнопку «перемотка», и я опять оказываюсь там, где был восемнадцать лет назад. И я чувствую себя так, словно все это время горбатился зазря. А будущий ребенок для тебя к тому же как оправдание.

— В чем оправдание?

— В том, что ты не желаешь выйти наружу… — Он ткнул пальцем в окно.

— Куда это «наружу»?

— Куда угодно! — заорал Джо. — В любое место! Посмотри сама, как ты живешь! Ты едва выходишь за порог — и тут же буквально разваливаешься на части! Сидишь тут целыми днями, а по вечерам…

— У меня депрессия! — закричала она.

— Вот именно! Именно поэтому нам и не следует заводить ребенка! Кому это надо — притащить младенца в такой дом?!

Возникла долгая пауза.

— У нас замечательный дом, — наконец неуверенно произнесла Анна. И заплакала.

Джо сел на постель.

— Мне так не кажется. Или, может быть, я чего не понимаю. Не знаю, мне трудно сказать. Да и не думал я об этом. Я теперь вообще о нас не думаю…

— Я знаю. — Анна вытерла глаза рукавом.

Он печально посмотрел на нее:

— Я слишком тебя люблю. Тебя и Шона. Вы для меня — все. Но мы теперь не такие, как раньше. Я хочу сказать, все изменилось.

— Может быть, ребенок сможет…

Джо грустно покачал головой:

— Это чертовски трудная задача для новорожденного.

Солнце светило сквозь узкий разрыв в серых облаках над городком Денисон, штат Техас. Ванда Роулинс поднесла ладонь к телеэкрану, расставив выпрямленные пальцы.

— «Я чист и трезв все время…» — телевизионный проповедник (седые волосы гладко причесаны и блестят) замолчал, давая аудитории возможность продолжить: «…пока иду за Иисусом».

— Уже шестнадцать лет, три дня и семь часов, — сказала Ванда.

— «Пока я не пошел за Иисусом, я…»

— Плясал с дьяволом! — Голос Ванды звучал яростно, так же как голос человека с хедсетом, расхаживающего по сцене в набитом людьми зале.

— «Мое спасение было в…»

— Винсенте Фарадее! — заорала Ванда. Она имела в виду собственного мужа, который вытащил ее когда-то со сцены стриптиз-бара в Стингерс-Крике, обчистил до нитки и затащил в этот замечательный дом в Денисоне.

Аудитория же ответила проповеднику: «В Господе!»

— Ну да, в Господе! — возмутилась Ванда. — Как же! Мое спасение было в Винсенте Фарадее!

Проповедник остановился, разведя руки в стороны, и выдвинул корпус вперед.

— «Моя власть в…»

— Трезвости! — провозгласила Ванда.

— В любви! — добавила Ванда.

— В моей судьбе! — сообщила Ванда.

— В моем отрицании всего! В моем отрешении от всего! В моей душе, холодной как лед! — Дьюк Роулинс стоял в дверях, ухватившись за косяк над головой, его длинное, худое тело раскачивалось взад-вперед.

Аудитория взорвалась восторженными криками.

— Это ты, Дьюки? — Ванда попыталась подняться с пола.

Дьюк взглянул на экран.

— Ты уже этого не помнишь, мама, но раньше ты любила смотреть «мыльные оперы». Иногда целыми днями. А я бегал по всему дому, по всему двору и был весь в царапинах и кровоподтеках, весь в грязи, стоило только взглянуть… А ты только чуть поворачивала башку в мою сторону и при всей своей хилости все же отталкивала меня от себя и говорила: «Маме хочется поглядеть, как другие живут!» — Он улыбнулся. — А теперь, как я вижу, маме хочется поглядеть на какого-то Христа. — Его лицо скривилось от ненависти, глубокой и давней.

— Ты делал всякие нехорошие вещи, Дьюки. И очень много людей желают с тобой побеседовать. Этот детектив из Нью-Йорка… — Выражение лица Дьюка заставило ее замолчать. Она подняла руки, пытаясь его успокоить: — Но теперь я понимаю почему… почему ты все это делал.

Дьюк склонил голову набок.

Ванда кивнула:

— Да, я понимаю. Это дьявол вошел в меня вместе с грехом — у меня в жизни было много грехов. Он примостился рядом с тобой у меня во чреве. И рос вместе с тобой. А когда ты вышел из меня, его уже не было. И единственное место, куда он мог спрятаться…

Над этим Дьюк только посмеялся, причем таким смехом, какого от него никто никогда не слышал, — высоким, долгим и резким.

— Ты, старая, безумная сука, совсем с катушек съехала. Может, это какой-нибудь чокнутый гей тебя в задницу оттрахал? Он — в одну дырку, дьявол — в другую. Может, где-то посередке они даже встретились и устроили себе славную вечеринку. Черт возьми, может, и я в ней участвовал! — Он снова рассмеялся и подошел ближе к ней.

— Я хочу тебе помочь, Дьюки! Я хочу исправить…

— Себя, мама. Ты хочешь исправить себя.

— Нет-нет! Я сделаю все, что ты хочешь. Тебе деньги нужны? У меня есть деньги! — Она указала на свою записную книжку. — Я никому не скажу, что ты тут был. Ты даже можешь у меня остаться! Я ни единой душе не скажу! И я все сделаю. Я все… что бы там ни было.

Тут она заметила, каким тяжелым взглядом он на нее смотрит. Ванда отпрянула назад, хватаясь за свой мобильник, лежавший на подлокотнике симпатичного розового дивана. И зажала его в дрожащей руке.

Дьюк выбросил вперед правую ногу и выбил телефон у нее из пальцев.

— Ты что-то сломал! — завизжала Ванда.

— Ты тоже.

Ванда сидела, прислоняясь спиной к груди сына. Он находился позади нее, обхватив ее ногами и удерживая в сидячем положении. С ловкостью, освоенной еще в детстве, он быстро достал шприц и всадил дозу чистейшего героина в вену Ванды.

Выражение обиды на ее лице быстро изменилось — Ванда расслабилась и стала напоминать женщину, которую он знал гораздо лучше: ту, что танцевала возле отполированного до блеска шеста в стриптиз-баре и открывала дверь своей спальни мужикам, чьи запросы не в состоянии удовлетворить ни одна женщина.

Час спустя Винсент Фарадей вернулся из бакалейной лавки и наткнулся на Ванду, чье безвольное тело валялось на полу; ее глаза были темны и блестели. Она слегка улыбнулась ему и опять повернулась к телевизору.

Винсент обернулся к двум близняшкам-подросткам, которые ходили с ним в лавку:

— Мама плохо себя чувствует. Я вот что думаю: а давайте отправимся на каникулы на день раньше. Ступайте складывать свои сумки.

Винсент Фарадей снял шляпу и начал скрести затылок. Потом вытащил носовой платок и вытер уголки глаз.

А голос проповедника из телевизора еще больше возвысился в тишине комнаты:

— «И если дом разделен и одна половина идет против другой, такой дом не может выстоять!»

Аудитория одобрительно заорала.

— «И если кто-то воздает злом за добро, зло никогда не покинет его дом!»

Джо сидел перед экраном компьютера с открытым файлом, озаглавленным «Жертвы». В последний раз, когда он его открывал, добавил сюда фото Дэвида Бёрига. Сейчас он слил в этот файл снимок Дина Вэлтри, и теперь с экрана на него смотрели лица пяти убитых мужчин и одного живого. А под ними была фотография Мэри Бёриг.

Он сгруппировал все снимки в две колонки, разделенные красной линией. Слева оказались Гэри Ортис, Уильям Ането, Престон Блейк и Итан Лоури. Справа — Мэри Бёриг, Дэвид Бёриг и Дин Вэлтри. Джо обвел черной линией фото Престона Блейка и Мэри Бёриг — тех, что сумели уйти от убийцы. Потом сосредоточился на трех именах справа от красной линии — она делила жертв по мотивам преступления. У него не было сомнений в том, что убийца был знаком с Мэри Бёриг, Дэвидом Бёригом и Дином Вэлтри. Оставалось выяснить, каким образом он с ними познакомился. И кто может быть следующим в его списке.