Так Клод начал изучать анатомию. Он велел Плюмо разыскать для него редкую и дорогую гравюру Даготи, изображающую человеческое горло в разрезе. Она была выполнена в красных, голубых и желтых цветах. Гравюра была помещена в книге под многообещающим названием «Развитие речи», на поверку оказавшейся совершеннейшей пустышкой. Часами Клод смотрел на гравюру, а затем на собственное горло, постоянно издавая странные звуки и старательно записывая что-то в тетрадь. Строчка за строчкой Клод описывал звуки, произношение которых зависело от движения губ, или кончика языка, или нёба. Плач дочери, который всего неделю назад мешал ему, теперь служил увертюрой к новому дню сосредоточенных исследований.

Клод снова начал выходить из дома. Он ходил на скотобойню, где разговаривал с нутровщиком. Француз предлагал свои услуги теннисистам и военным, ведь струны для ракеток и нитки для хирургических швов – единственное, для чего требуются кишки, не считая концертного зала. Нутровщик отвечал на все вопросы Клода – как выдавливать из кишок отходы, как мыть и сушить сырье, как скоблить, сращивать и растягивать. Обмотав вокруг шеи изрядный запас готового материала, юноша вернулся домой и продолжил эксперименты.

Вдохновение всегда приходило неожиданно. Однажды в кукольном театре, во время показа «Маленьких комедий» графа Божоле, Клод разработал локтевой сустав – шаровое шарнирное соединение, – в то время как его дочка смеялась над жестокостями, разыгрывавшимися на сцене. Конечно, происходили и неудачи. Когда Клод вынул из банки трахею гиены, ему пришлось сразу же выбросить ее. От запаха, который она источала, затошнило даже Пьеро, привыкшего к малоприятным ароматам. В действительности весь законсервированный материал, собранный в коллекции женевского хирурга, оказался бесполезным. (Кстати, информацию, подтверждавшую крах его коллекции, аббат зачитал вслух – в журнале Женевской академии по сему поводу опубликовали статью.)

Чердак вскоре превратился в мясную лавку. Горла, желудки, эластичные пищеводы использовались для извлечения звуков. Раздутые рыбьи пузыри тестировались на иные акустические возможности.

Наконец Клод перешел к анатомии человека. Скромно расположившись на задних рядах аудитории в Академии хирургии, он разглядывал через монокль, как врач разворачивает слуховой нерв и прикалывает его к доске из пробки. Хирург цитировал книгу Мекеля Юниора «De labyrinthi Auris» [107]и описывал все отверстия и пузырьки, позволяющие человеку воспринимать звуки. Клод также посетил несколько скучных лекций по формированию речи. Главный лектор – это касалось и его интересов, и статуса внутри Академии – сравнивал человеческое тело с хронометром. Метафору он позаимствовал у Декарта, Ньютона, Вольтера и Ламеттри, [108]хотя, надо сказать, все вышеперечисленные личности пользовались языком часовщиков более изящно. «А теперь, – говорил оратор, – перейдем к «бою», то есть к механизмам человеческой речи».

Руки Клода, подобно стрелкам некоторых часов, не двигались до тех пор, пока случайная оговорка лектора не привела к сосредоточенному записыванию. Окрыленный воспоминаниями о давних исследованиях, изобретатель занес всего два слова в тетрадь и кинулся прочь из аудитории, не обращая внимания на удивленные взгляды в свою сторону. Говоря языком часовщиков, мысли в его голове совершили некий оборот. Точнее, переворот. И дело было не только в ротационном движении и чудесных возможностях кулачка. Метафора и метод слились воедино, и в этом слиянии Клод смог услышать голос своего дивного изобретения.

Но что же явилось причиной слияния? Как смог Клод усовершенствовать метод воспроизведения звуков? Плюмо вскоре напишет, что «Клод Пейдж преуспел там, где другие потерпели неудачу. Ему удалось объединить все свои непревзойденные навыки и воспользоваться наблюдениями, которые раньше были путаными и бесполезными. Говоря практически, механизм, соединенный с несколькими мехами, полудюжиной язычков, металлом и мундштуком, позволил ему добиться желаемого результата».

К такому открытию привели всего два слова, сказанные лектором. Так какие же?

Губы Вокансона.

Небольшое уточнение. Губы, конечно, принадлежали не самому Вокансону. О губах великого механика даже не стоит говорить, ведь, если верить Будело, они были слишком малы. Более того, когда Клод обрел вдохновение в амфитеатре университета, губы Вокансона, равно как и все его тело, были похоронены в часовне, называемой «Духи мучеников». Нет, «губы», вдохновившие Клода, «губы», которые буквально заговорили с ним, принадлежали одному из бессмертных творений покойного.

После нескольких блистательных работ в области механики Вокансон (по мнению Клода) растратил свой талант на сельскохозяйственные приспособления: всевозможные соломорезки, безлошадные плуги и шелкоткацкие станки. Правда, таким образом он добился внимания со стороны инженеров всех стран и континентов (особенно взволновался Уатт). Вокансона обеспечили командой бравых ребят – токарей и кузнецов, которые и занялись производством полезных, однако ныне забытых машин. А уж в глазах Клода, гений Вокансона (слово, то и дело всплывающее в его тетради) проявился всего в трех автоматах. Их он сконструировал, еще будучи молодым, в тридцатых годах восемнадцатого века, сразу после переезда в Париж. Клод пророчил: «Испражняющаяся утка Вокансона еще долго будет жить в умах механиков всего мира, тогда как его сельскохозяйственные агрегаты через несколько лет превратятся в кучу заржавленного металла на свалках Парижа».

Из трех автоматов утка была самым интересным изобретением, прямо-таки победой механического гения. Она плескалась в воде, крякала, ела, переваривала пищу и… испражнялась. Если верить старому механику, с которым Клод повстречался в Ля Шо-де-Фон, оглушительные аплодисменты последовали, когда шесть крошечных crottes [109]упали из медного ануса, расположенного прямо под торчащим золоченым хвостом утки. «Перья приподнялись, и толпа взревела от восторга!» – говорил старик, описывая устройство.

Однако для целей Клода понадобилось отверстие другого автомата: рот играющего флейтиста. Точнее – его губы.

В репертуаре флейтиста было несколько различных мелодий, наигрываемых при помощи серебряных пальцев, золотого языка и золотых же губ. Пневматика состояла из кожаного клапана, регулирующего поступление воздуха в девять пар мехов. Они-то и заставляли музыканта играть. Клод принялся за изучение набросков и записок, подкрепив их несколькими очевидными подсчетами. Губы оставались последним штрихом его грандиозного плана. Они позволили Клоду закончить исследования и приступить к обдумыванию устройства говорящей головы.

Да, только к обдумыванию устройства, но не к работе над ним. Для последнего требовались средства. Аббат встретился со своими кредиторами, однако те, не долго думая, отказали в помощи. Клод собирался отложить дело и сделать несколько игрушек для Транше, но друзья запретили ему отвлекаться. И что еще хуже, денег, заработанных на игрушках, все равно бы не хватило. Это стало ясно, когда Клод составил список необходимых материалов и их стоимости.

Что это был за список! Он помещался на восьми листах разлинованной писчей бумаги. Клод разделил предметы на те, что можно смастерить из различных остатков (соединения, рама, гортань), на те, что можно купить и слегка переделать (парик и ткань для костюма), и на те, что пришлось бы заказывать (фарфоровая голова и стеклянные глаза). Рядом с наименованиями последних двух групп стояла примерная стоимость.

Клод связался с зарубежными мастерами, чья помощь ему требовалась. Он, конечно, понимал, что работу придется отложить. Семья стеклодувов из Чехии и фарфоровая фабрика в Дрездене могли прислать стеклянные глаза и голову только через три месяца после того, как заказ будет оплачен. Голову предполагалось изготовить из не покрытого глазурью фарфора, дабы сэкономить деньги. Клод мог навести блеск и сам. И все же после того, как деньги на заказы были отправлены, изобретатель остался без единого су в кармане.