Клод схватил стоящую рядом кружку и сделал большой глоток, но не потому, что хотел напиться. Просто подобной реакции от него ожидали все. Пьеро нашел юношу через несколько часов в состоянии, близком к ступору. Венецианец попытался вытащить друга из таверны, когда путь им преградили. Даже приняв на грудь порядочное количество дурного вина, Клод смог узнать старика с кустистыми бровями. Тот вяло улыбнулся и чихнул. Юноша же не успел ничего сказать – он потерял сознание.

Клод проснулся, завернутый с головой в одеяло. Он обнаружил, что страдает таким же похмельным синдромом, как и после горячей ночи в объятиях проститутки-сказочницы. Тошноту усугубляло то, что Клод даже не подозревал, в чьей постели он спит. Юноша не стал убирать с головы одеяло. Оградившись от окружающего мира матерчатой стеной, Клод согревал замкнутое пространство собственным едким дыханием. Он не знал, где находится, а потому играл сам с собой в игру на угадывание, пытаясь составить некое впечатление о стене рядом с ним, о комнате и об окружающем мире в целом. И тут вдруг Клод вспомнил все: пожар, пьянку в «Рыжем псе», себя набравшегося, появившегося в таверне Пьеро… Кроме того, он припомнил и один очень характерный чих.

Клод сжал свои яички. Он попытался забыть о горе, о потере семьи – и не смог. Сняв простыни с головы, Клод понял, что лежит на тюфяке в поместье, в интеллектуальной domus [92]его юности и резиденции Жана-Батиста-Пьера-Роберта Оже, аббата, кавалера королевского ордена Слонов, графа Турнейского. Первой реакцией на увиденное стала мысль: «Я вернулся в дом, где живет убийца».

Он соскочил с тюфяка. Пьеро спал в стоящей рядом кровати. Было так холодно, что Клод мог видеть дыхание друга. Завернувшись в простыни, юноша подошел к окну, распахнул ставни и посмотрел на внутренний двор. Как он и предсказывал, за ночь выпал снег. И это была не какая-нибудь преждевременная буря, а первая из жестоких ледяных атак – зима вступала в свои права. Клод покосился на прикрученный к оконной раме термометр: ртутный столбик опустился до четырех градусов ниже нуля. Тут его будто хватил удар – земля замерзла, следовательно, мать и сестер нельзя похоронить. Могильщику из похоронного бюро понадобится горное оборудование и цевочное колесо, чтобы пробиться сквозь лед, а так как эти приспособления нельзя доставить на кладбище, всему населению Турне придется ждать оттепели. Только тогда они смогут похоронить близких.

Покинув спальню, Клод пробирался по поместью, стараясь ни с кем не встречаться. Он держался подальше от кухни и часовни, в итоге выйдя к кладовым. Полки опустели, на них не было даже бутылочек с красками. Юноша добрался до лаборатории и закрыл глаза. Еще одна детская игра: попытаться вспомнить расположение предметов в комнате и все, что с ними связано, – так учил его аббат. Как это было давно! Когда Клод открыл глаза, его поразило, насколько заброшенным оказалось помещение. Большинство изощренных инструментов для исследований – микроскоп, например, и пневматический насос – отсутствовали вообще. Даже пыль вокруг, как заметил Клод, отличалась от пыли, которую он помнил. Она была знаком заброшенности, а не просто невнимательности. Будто хаос, царивший некогда в поместье, состарился и устал. В библиотеке нетронутые пирамиды книг покрылись паутиной.

Клод вышел на улицу. Он осмотрел громоотвод – тот заржавел и потерял самую главную деталь – проводник. Далее юноша направился к голубятне. Там господствовало молчание, и только две полевки ежились от холода на полу. Клод взобрался по спиральной лестнице, прекрасно дополняющей интерьер поместья, и вспомнил, как они с аббатом искали селитру. Затем он двинулся к башне. Клод поднялся в комнатку и посмотрел в узкое окошко сначала на заброшенный грушевый сад, затем на деревню, посреди которой тянулась черная полоса – след, оставленный пожаром. Он взялся за шпингалет на ставенке и подергал его туда-сюда. И вновь на него нахлынули воспоминания. Клод вспомнил детство, учебу и ужасное происшествие в часовне, вспомнил он и то, как покинул дом, куда теперь вернулся.

Наконец он окончательно замерз и отправился на поиски огня. Клод спустился по лестнице, пересек внутренний двор и пошел к главной постройке. Примерно на полпути к библиотеке он услышал знакомый чих.

Из-за угла неожиданно выскочил аббат и поприветствовал бывшего ученика. В последующие минуты нелепого молчания Клод осматривал Оже с внимательностью, присущей художникам. Брови старика, ранее кустистые и мягкие, теперь торчали в стороны, как рога. Волосы появились и на переносице, где растрескавшиеся, помутневшие очки словно нашли вечный приют. За их стеклами глаза, некогда горевшие голубым, совсем помутнели. Волосы на голове графа стали белее снега.

– Да… – молвил аббат, как бы отвечая на немой вопрос Клода. – Я одряхлел. И, боюсь, слишком быстро. Мой слух, сила, зрение – все состарилось. С Часами дело не пошло сразу после того, как ты уехал. Я думал, мне удастся выполнять твою работу. И некоторое время это действительно удавалось. Но когда я начал рисовать соски на бедрах, то сразу понял – пора кончать! – Предполагалось, что непристойная шутка развеселит Клода, но он, похоже, был не рад ее слышать.

Аббат решил, что бывший ученик молчит из-за горя, постигшего его. Он указал на гроб-исповедальню, самый запоминающийся предмет мебели в поместье. У него отсутствовала нижняя половина.

– Я подумал, что стоит использовать гроб по прямому назначению. Твоя сестра, младшенькая, Евангелина, выглядит в нем очень умиротворенной. Кроме того, подагра больше не позволяет мне туда забираться.

Аббат попросил Клода подать ему бутылку токая, стоящую на каминной полке.

– Только не говори Марии-Луизе. Она держит меня на такой диете, что и цыпленок бы с голоду помер.

После крайностей, на которые Клод пошел прошлой ночью, он отказался и от вина, и от беседы. Некоторое время аббат говорил о том, что происходило в последние дни, не затрагивая темы побега. Он все вертелся вокруг да около этого вопроса, не касаясь его – будто кленовый лист, покачивающийся на волнах в пруду.

Оже подал юноше кусочек консервированной груши:

– Один из последних урожаев Кляйнхоффа. Он умер больше года назад. До самого конца мы с ним спорили о деревьях. Он хотел вырастить «Истинного католика». Если ты помнишь, я долго отрицал все, что связано с религией. Однако возраст сделал меня податливым, и мы привили к деревьям «Магдалину». Последний урожай позволил заставить всю стену подвала – ту, что длиннее, – банками с грушами в густом сиропе. Перед тем как Кляйнхофф умер, я сказал ему, что он был прав – «Магдалину» стоит выращивать. Шлюха, искупившая грехи, лучше, чем истинный католик.

Наконец заговорил Клод:

– Да, Магдалину по крайней мере оправдали. Интересно, другим жителям поместья не пришлось искупать грехи? – Так Клод попытался напомнить аббату об убийстве мадам Дюбуа.

– Что? – прокричал аббат. – Постой. Я достану слуховую трубку. – Оже вытащил из кармана большую раковину, кончик которой был покрыт медью. Именно поэтому уши аббата и позеленели.

Клод повторил, однако аббат, то ли так и не расслышав его слов, то ли притворяясь, ответил:

– Да, осы были ужасны. Они уничтожили лучшие деревья, когда те собирались плодоносить.

Клод попытался еще раз:

– Не только осы уничтожают прекрасное.

Аббат сменил тему:

– Как Париж?

– Непонятный и жестокий, – пожаловался Клод. – Рассказать, что я однажды видел? Примерно через месяц после приезда в Париж я проходил мимо птичьего рынка, ужасно скучая по дому и надеясь так утешиться. Впрочем, я понял, что это бесполезно, когда увидел следующее: продавцы хватают проданных птиц и выдавливают из их желудков непереваренные зерна! На мой вопрос, к чему такие жестокости, инспектор только посмеялся. В этом весь Париж. Зачем тебя кормить, если через час ты будешь подан к столу!