Клод подошел к окну и посмотрел на щеколду, которая открывалась и закрывалась в течение многих лет, десятилетий или, возможно, даже веков. Играя ею, Клод размышлял, стоит ли встретиться с аббатом еще раз или избежать этой встречи. Он принял решение встретиться, когда встало солнце и послышались звуки, которые юноша помнил по своим исследованиям. Клод услышал, как чирикают птицы, как Катрин стучит пустыми горшками, притворяясь, что выполняет работу, хотя на самом деле планирует оставить ее другим. Кляйнхофф уже трудится в саду, подрезая кроны деревьев.

Звонок, созывающий всех на завтрак, прозвучал слишком настойчиво. Клод спустился вниз, чтобы перехватить аббата до завтрака. Он прошел мимо лаборатории красок, когда сердце юноши буквально подпрыгнуло. Мелодия, преследовавшая его всю ночь, звучала вновь, но в другой части поместья. Кто-то безошибочно и легко играл ее Неужели мадам Дюбуа жива? И научилась играть? Клод побежал туда, откуда доносились звуки, и наткнулся на аббата. Он сидел за расстроенным клавесином.

Клод рассказал все сам:

– Прошлой ночью я приходил к вам, чтобы поблагодарить…

– Ты заслужил подарок. Потому что по крайней мере оказался способным учеником.

– Как я уже сказал, я приходил прошлой ночью, но вы были заняты, музицируя.

Аббат приподнял свои кустистые брови.

– Так ты меня поймал?…

Он был очень спокоен, почти холоден, рассказывая о трепанации черепа мадам Дюбуа.

– Турецкое рондо Моцарта. Его следует играть быстро и весело. К сожалению, игра мадам Дюбуа не обладала ни одним из этих качеств. Не судьба.

– Да, похоже на то. – Клоду стало противно. В душе у него росло раздражение.

– Я надеялся, – продолжил аббат, – что вы познакомитесь. Когда ты вернешься, мы обсудим поподробнее, как исправить сию обидную неточность.

Клод пытался понять, в чем причина такого бессердечия Оже. События прошлой ночи утомили их обоих. Вскоре разговор зашел в тупик. Клод знал, что стоит ему только выйти из лаборатории, и та связь, что возникла между ним и аббатом, связь, которая раньше была крепче, чем все клеи Анри, порвется, и ее нельзя будет восстановить. Отношения, основанные на свободном труде, узы уважения и доверия рухнули от единственного удара молотка из слоновой кости.

Некоторые молодые люди ищут в своих учителях родителей, а некоторые – богов. В обоих случаях учитель является хозяином. Но аббат был другим. Он отказался от тех прав, которые ему полагались, а вместо этого решил, что станет развивать независимость Клода. Он научил его всегда стремиться к совершенству. Это качество присуще гениям. Когда Клоду что-либо удавалось, а аббат своими похвалами (остальные подарки были не столь важны) подкреплял его дух, мальчик буквально порхал вместе с жаворонками, что летали за окном. В моменты разочарования и отчаяния Клод неделями ходил голодный и холодный, пытаясь найти ошибку в подсчетах, приводившую к тому, что овальное колесико неправильно отмеряло время. Он многому научился у аббата, и вот теперь ученичеству пришел конец.

Клод побрел на кухню, где Мария-Луиза с половником в руке аккуратно разливала суп по тарелкам. Он поел, потому что ему нужно было «поесть, а перед тем как выйти из-за стола, взял два свертка с беконом. Теперь Клод Думал, что лучше бы он не входил в последнюю камеру воображаемого наутилуса, а в одиночку следовал своей метафоре.

Час спустя, под бой любимых настенных часов, Клод прошел через спиралевидные ворота поместья, поклявшись Господу (а он всегда исполнял подобные обещания), что больше никогда не вернется к аббату.

Клод Пейдж устало брел через густой туман влажного весеннего утра. Цвета вокруг поблекли, и только ярко-зеленые деревья то и дело возникали из-под туманного покрова. Постепенно приближался полдень, солнце вступало в свои права и пронзало лучами мягкие грозовые облака. Царила жуткая атмосфера, нагнетаемая скорбными криками ворон и блеянием заблудившегося барашка. Клод просто шел и шел, погруженный в свои темные, беспокойные мысли, не замечая ни проблесков солнца, ни плача животных. Иногда он напевал про себя мелодию – часть турецкого рондо.

В литературе того времени многие герои уходили странствовать, завязав все пожитки в узел на конце толстой палки, но у Клода не было такого орудия. Он предпочитал использовать силу рычага только в работе. Все, что он унес с собой, лежало в мешке из коровьей кожи.

Клод заметно повзрослел с той ночи перед отбытием в Женеву и теперь осознавал, что бежит от страха в обитель ужаса, от гнева – в царство ярости, от уединения – в юдоль одиночества. Перемены коснулись и его взгляда, и походки – они стали если не мужественными, то по крайней мере более решительными, чем во время пребывания в графском поместье. Мальчишеская мягкость лица также пропала.

Мысли Клода блуждали вокруг сцены в часовне. Головка молотка из слоновой кости в его голове опускалась и поднималась в такт шагам. Содержимое сумки звякало и кололось. Клод шел быстро и ровно и к полудню достиг Женевы. Правда, стоило ему войти в восточные ворота города, как он сразу почувствовал себя незваным гостем. Крепостные стены, казалось, были больше, чем сам город. Все в этом месте говорило приезжему, что его здесь никто не ждет. Мужчины в черных сюртуках уставились на Клода, их строгое одеяние разбудило в нем забытую боль. Старший подошел к Клоду с бумагой, кодексом города, определявшим, что, когда и кому разрешается носить. Кодекс запрещал горожанам носить платья из дамаста (двадцать флоринов), ремни (семь флоринов) и парики определенного размера. Парик Клода, отметил старший из сюртуков, не соответствует нормам. Он сделал замечание и по поводу всего внешнего вида путешественника, прежде чем тот успел скрыться.

Клод обнаружил, что контора счетовода закрыта, поэтому он отправился посмотреть на здания и банки вдоль Роны. Юноша пытался развлечь себя составлением истории с названиями переулков: Дикарь, Дофин, Голубь, Обезьяна. Но не смог. Клод был слишком расстроен событиями прошедшего дня. Он повернул на знаменитую спиральную дорогу, ведущую к республиканскому городскому залу, однако и это вызвало лишь плохие воспоминания. Он вернулся к конторе, хотя, по всей видимости, ее в этот день открывать не собирались. Скоро закрывались ворота города, поэтому Клод решил покинуть Республику, забрав с собой дорогие часы, которые ему было поручено доставить.

Когда Клод пересек Новый Мост и вышел на дорогу, ведущую в Лион, силы окончательно покинули его. Продавец газет, возвращающийся без груза с бумажной фабрики, предложил подвезти юношу в своей запряженной горбатой клячей двуколке. Но Клод мнил себя истинным мучеником, а потому не поехал. В довершение всего гроза, собиравшаяся целый день, наконец-то разразилась, точно пытаясь соответствовать мрачному настроению Клода. Струи воды бежали по его длинной шее, в ботинках хлюпало. Но Клод не обращал на это никакого внимания, он думал лишь об аббате. Юноша представлял себе сцену убийства в виде двигающихся теней на светлом фоне, и картинка в его голове по яркости и точности не уступала пластинке из волшебного фонаря.

Кроме Клода, на дороге никого не было, и это напомнило ему об истории, рассказанной аббатом очень давно. В ней упоминалось племя индейцев, которых Оже встретил во время своего путешествия в качестве миссионера в Перу. Старики этого племени отправляли юных мальчиков скитаться. Без всякого провианта, без одежды зимой, они бродили по округе, с гениталиями, болтающимися на ветру, «подобно флюгерам». (Аббат всегда делал внушительную паузу в этом месте.) Нередко такое путешествие заканчивалось тем, что их посещало видение. «Им не давали ни огня, ни инструментов для его извлечения, ни пищи, ни оружия, с помощью которого ее можно достать. С синяками от камней, исцарапанные колючими растениями, они покидали родной дом беззаботными мальчишками, а возвращались мужчинами».