Из-за праздников работа в поместье приостановилась. Этому не смог помешать даже счетовод. Клод удачно избавился от обязанностей и теперь шагал по хрустящему весеннему снегу, направляясь домой. (Каждый шаг напоминал ему о мешке майцены и свитке «З».) Во время шума и гама ярмарочной недели Клод нередко представлял себе, что он – хозяин поместья, а аббат – его не слишком полезный слуга. Господин стал рабом, раб – господином, по крайней мере в развитом воображении мальчика.

Клод старался не придавать значения торжествам – как языческим, так и христианским. Он не обратил внимания на смеющихся гуляк, что собрались у огромного креста (один из братьев Голэ украсил крест горными цветами), – Клод пошел дальше. Он приблизился к своему дому за секунду до того, как солнце опустилось за кроны высоких деревьев и небо приобрело оттенок голубого, недоступный ни одному колористу. Клод весь подобрался и тихонько просунул палец в щель, чтобы неслышно открыть дверь. В доме было очень тихо, чего он не ожидал. Сестры спали в маминой кровати, обнявшись, будто дремлющие любовники. В комнате пахло вином, поэтому Клод решил, что они пили. Он расстроился, не застав мать дома. Ему очень хотелось поговорить с ней. Но начиналась весна, снега таяли, и, значит, мадам Пейдж отправилась на поиски кореньев. Об этом говорило и то, что полка, на которой лежали корзина для кореньев и секатор, пустовала, а луна на небе прибывала. При нарастающей луне собранные коренья становились мягкими и нежными. (И наоборот – мадам Пэйдж собирала урожай наземной зелени через четыре дня после полнолуния, когда в листьях не так много масла и они лучше сохнут.) От сестер же Клод ничего не мог узнать.

Слишком много мест пришлось бы проверять: дубовый лес возле турнейской реки, поле позади фермы братьев Голэ, пастбище, каменоломня, где деревенская детвора (и аббат) искала акульи зубы, окаменелых змей и другую живность, превратившуюся в ископаемые.

Клод решил спросить о матери в «Рыжем псе». Несколько гуляк, исполняющих танец меча – один из упомянутых выше языческих ритуалов, – загородили вход в таверну. Трое уже как следует набравшихся мужиков били в швейцарские барабаны и звенели колокольчиками на ногах, подобно шутам. Они молотили друг друга деревянными мечами, в то время как другая группка мужчин, топая изо всех сил, исполняла еще один горячий танец. Топтуны остерегались фехтовальщиков, фехтовальщики – топтунов, а Клод из соображений безопасности решил поостеречься и тех, и других.

Он вошел в таверну. На двери Гастон повесил объявление, что вино продается по цене лакричной воды, а лакричная вода – по цене вина. Гусиная печенка и фаршированный заяц стоят столько же, сколько соленый горох. Но лимит роскошных блюд был в скором времени исчерпан, и теперь в ассортименте таверны остались только дорогой соленый горох, лакричная вода по завышенной цене и праздничный хлеб, испеченный Жаном Роша – тем самым Роша, что мял мешки с майценой и которому хирург отрезал ухо неправильной формы.

Гастон завернулся в медвежью шкуру, давая всем видом понять, что почитает святого Власия. Как человек, знающий толк в церемониях и празднованиях, хозяин таверны постоянно отпускал скабрезные шуточки, подчеркивая их значимость громкими зловонными залпами. Настолько вежливо, насколько могло позволить его состояние, он спросил Клода о делах в поместье. Но мальчик решил, что тайны графа должны оставаться тайнами. Выслушав несколько избитых шуточек и зловонных кишечных выстрелов, причиной которых было пиво, Клод узнал, что его мать отправилась на новое пастбище возле каменоломни. Он вышел из «Рыжего пса», в то время как в таверне уже вовсю говорили о колдовских отварах мадам Пейдж и незаконных торговых авантюрах аббата.

Залитое лунным светом небо освещало всю округу, и поэтому Клод мог не включать фонарь. Он встретил мать на южном склоне каменоломни. Она согнулась над растением, называемым «кошачьей лапкой», которое прекрасно помогало от легкого расстройства желудка. Они обнялись.

– Надолго ты останешься? – спросила она.

– Нет, только на эту ночь и на следующую. Я должен возвращаться к работе по росписи эмали.

– И как работа? – Мадам Пейдж вновь повернулась к растениям, жестом показав Клоду, чтобы он ей помог. Он нагнулся и привычным движением выдернул «кошачью лапку», не повредив нежных усиков.

– Аббат говорит, я очень хорошо справляюсь с ней. – Клод передал матери корень длиной в фут. – Он сказал, что я «смог встретиться с огнем печи лицом к лицу и охладить его пыл».

– Это правда?

Мальчик подумал, а потом нахмурился:

– Я не смог укротить даже самого себя. Я уже говорил тебе об этом – работа не доставляет мне удовольствия.

– О, разве работа может доставить кому-нибудь удовольствие?

Клод не обратил внимания на вопрос матери.

– Они даже не так хороши, как мои наброски, сделанные на чердаке.

– Что?

– Расписанные пластинки.

– О, ты преувеличиваешь! – ответила мать.

Но ответила она невпопад. Ее слова лишь усилили беспокойство сына.

– Взгляни-ка, – сказал он, развязав шнурок на сумке и достав из нее расписанную коробочку.

Мать рассмотрела ее под светом луны. Грубо нарисованная обезьяна, одетая в рясу и парик, бездушно смотрела с пластинки на зрителя.

– Теперь ты видишь?

Она видела только то, что ее сын недоволен собой, и никак не могла понять, в чем причина недовольства. Все, что она могла сделать, так это дать ему выговориться. Говорил Клод всю ночь. Выплескивая наружу накопившийся гнев, он рассказывал ей о беспутной жизни поместья.

– И что же, ситуация не изменилась?

– Нет, – ответил Клод.

Мать постаралась утешить сына улыбкой, а когда облако, плывшее над каменоломней, скрыло ее лицо, она погладила Клода по голове. Светало, долина покрылась легкой дымкой, и капли росы выпали на щеки мальчика, а он все еще говорил. Ветерок, не имеющий ничего общего с Бешеной Вдовой, тихо что-то шептал, и птицы, чье пение Клод записывал в свиток «3» – в основном жаворонки и дрозды, – проснулись и отправились на поиски пищи. И мальчик, и его мать устали. Ночные птицы и те уже закончили охоту и вернулись в гнезда. На обратном пути мадам Пейдж остановилась в дубовом лесу, чтобы ответить на вопросы сына. Она надеялась утешить усталого и подавленного мальчика. Шлепнув ладонью по стволу величественного дерева, она сказала:

– В этой долине всегда будут расти дубы, Клод. Деревья гордые и постоянные, крепкие, с мощными корнями, никогда не сгибающиеся на ветру, перерождающиеся очень медленно. Им нравится одиночество, даже когда вокруг растет еще множество дубов. Но есть еще и грибы, например, сморчки, крошечные растения, они живут у корней этих могущественных деревьев. Я как раз наполнила ими свою корзину. Сморчки могут появиться в самых неподходящих местах. Им ближе движение. В том году грибница была там, в этом – уже здесь. А вот дуб не может вести себя как сморчок, так же как и сморчок не может стоять на месте, подобно дубу. Если сравнивать людей с растениями, то твой отец был сморчком. А кто же аббат? Он хочет жить в движении и в то же время обрести постоянство. Это невозможно. Никто так не может.

Слова матери никогда не несли такого глубокого смысла. Ее притча разъяснила Клоду суть проблемы, которую он никак не мог понять и объяснить аббату. Мальчику захотелось сразу пойти в поместье, однако мать настаивала, хотя и не слишком упорно, на его возвращении домой: она должна была ему что-то Дать. Клод подождал во дворе, потому что знал: если встретится с сестрами, то зависти и упреков не избежать. Они казались ему такими мелочными и несущественными по сравнению с его нынешним состоянием.

Мать вышла из дома и сказала:

– Вот держи. Думаю, тебе необходимо проникнуться ощущением сморчка, духом движения.

С этими словами она вручила Клоду часы, присланные из Константинополя.

– Это все, что вернули. Часы принадлежали твоему отцу. Теперь они твои.

Клод посмотрел на сломанный механизм. Когда он был маленьким, то всегда представлял, как отец их носит, показывает всем, кого встретит на пути через пески, горы и долы заморских стран. Клод опечалился, ощутив гнетущее спокойствие часов. Он взял их бережно, будто хрупкое яйцо, завернул в лоскут хлопчатобумажной ткани и положил в сумку. Клод вышел из дома и направился к поместью. На ходу он вспоминал, что говорила мать о человеке, которого он так сильно и ревностно любил. Мальчик срезал путь, пройдя через каменоломню, миновав гравийный карьер и известковый утес. Он оказался среди раскопок, богатых ископаемыми, и остановился, чтобы вырезать закрученную раковину перочинным ножом.