Несмотря на многократное описание, все те креатуры, которые возникали на планшетах, ни в малейшей степени не напоминали Юдит. Чем больше я её описывал, тем более размытыми становились её черты в моих собственных воспоминаниях. Я ушёл оттуда, не заплатив, и горько сожалел о том, что сам совершенно лишён способностей к рисованию. После этого я поместил несколько объявлений в дневные газеты и городские журналы. Безрезультатно.
Но решимость найти ее меня не покинула.
Вероятность случайно встретить Юдит на улице — по приблизительной прикидке — равнялась 1:1 во временном промежутке в семь лет.
На улице Семнадцатого июня промышляли нелегальной проституцией красивые польки, они трахались задёшево.
Я сдерживался, как какой-нибудь юноша, который при вспышке первой любви принимает экзальтированное решение впредь больше не онанировать. Но тоска по человеческому телесному теплу и давление гормонов — они оказались сильнее меня. Я был поколеблен.
Битва спермы была проиграна. После этого я впервые в жизни действительно почувствовал печаль, как всякий зверь после совокупления. Полька сделала это за тридцать марок, по-французски, по-настоящему первоклассно, уж постаралась, и ещё что-то рассказывала о голодающих родственниках за ржавым железным занавесом, которых она поддерживает материально. Я дал ей сверху ещё двадцать марок. На большее всё это никак не тянуло.
Облака на небе сложились в рожу чёрта, который нагло усмехался мне в лицо. Я крикнул туда, наверх:
— Надолго тебя не хватит!
И смотрел на эту рожу, пока ветер не растащил её в разные стороны. Я удовлетворённо кивнул.
Кто замахнётся на борьбу с чёртом, должен сам быть не меньше чем Богом, в противном случае чёрт умрёт со смеху. Поэтому люди легко склоняются к тому, чтобы ничего не называть чёртом, а сами предпочитают быть не больше чем человеком. Со временем это основательно отравляет жизнь.
Мелким шрифтом напечатано, что общественный договор не может быть расторгнут в одностороннем порядке. Сам-то я ещё с рождения принял твёрдое решение никогда ничего не подписывать.
Если бы я не был настолько предрасположен к сентиментальности, я стал бы философом, позволил бы беззаботно списывать на мой счёт все свежевозникшие трупы и без усилий разрушал бы слабые структуры этого мира. А так — приходится удовлетворяться скромным убежищем среди лжи.
Берлин в августе — это усталое кладбище. Возможно, интересных людей. Бывших. Они все умрут. Все, кого я вижу. И они это знают. Даже самые пунктуальные из точных. Дешёвое заявление.
Молодой поэт шествует через пустыню, вооружённый карандашом и листом бумаги. Он большими буквами пишет первую фразу. Потом вторую. Третью он записывает на обратной стороне листа. Остальные фразы не помещаются. Он царапает их всё более мелким шрифтом — на краю листа, углом, между уже написанными строчками. Скоро лист превращается в нечитаемую, чёрную кашу-размазню; буквы стоят вплотную друг к другу и одна поверх и поперёк другой. Этот поэт всё сделал неправильно. Пидор.
Я спрашиваю про Юдит у встречных. Так же, как Эдгар когда-то спрашивал про Лиану, приставая к прохожим.
Насекомые садятся на мои потные поры. Взволнованно, как будто совершили первую посадку на Луну. Причудливые создания из крыльев и плоти. Их жизнь не стоит даже укола. Я расплющиваю их ладонью. Их беда, что они не могут кричать.
И те, кого я спрашиваю, твёрдо молчат себе под нос.
Юдит где-то неподалёку, самое большее в нескольких километрах от меня.
Это представление настежь разрывает мне пасть и хохочет внутрь меня.
В замке Шарлоттенбург, в Водяной башне, на улице Кобленц, на площади Курта Шумахера, в Целендорфе, в Штеглитце, на площади Аденауэра, на Плётцен-зее. Во всех этих местах я сегодня побывал. Исходил их вдоль и поперёк. Правило игроков в рулетку гласит: перемещайся, не стой на месте.
Престарелый поэт написал пальцем фразу на песке пустыни, пристроил за ней следующую. Он исписал столько песка. Он пишет и пишет и не замечает, что ветер раздувает и разглаживает всё написанное. Это уже лучше. Мандоискатель.
В поздние тёплые ночи я нахожу при помощи инстинкта верблюда самые опущенные из низменных мест падения.
В заведении с названием «Торфяная турбаза» бутылка «Шулыхайса» ёмкостью в треть литра стоит всего одну марку восемьдесят. Слабый свет из убогого светильника, тёмное дерево, никудышный бар и музыкальный автомат со множеством немецких шлягеров. Все они звучат по очереди, один за другим. Рядом со мной у стойки сидит женщина, она уже готовенькая. За угловым столиком два старых хиппи поют «If You’re Going to San Francisco» и «Yellou Submarine». Одновременно. Какой-то старик уснул за своей водкой, и стакан соскользнул со стола. Детина в чёрных кожаных штанах и коричневой куртке с бахромой дрючит флиппер. Мигают два игровых автомата. Обслуживает молодая полька, очень милая и услужливая. Наверняка она здесь недавно. Внизу под баром висят листки с долгами постоянных клиентов.
Женщина, сидящая рядом со мной, поднимает голову. По ней видно, что она приняла отчаянное решение сегодня ещё не сдаваться. Не сегодня! Волосы у неё цвета соломы, а нос представляет собой селу тонких капилляров. Она закусила губу. И ни с того ни с сего заговорила со мной.
— Ты ведь нездешний, а?
— Да. Нездешний.
— Что же тогда зыришь на меня так?
— Я на тебя вообще не смотрю.
— Ты хоть знаешь, где ты находишься?
— Где?
— В «Торфяной турбазе»!
— Уж это я знал и без тебя.
Она громко хихикает и заказывает себе ещё одну бутылку пива.
— Да-да… это ты знаешь… А то, что это пивная убийц…
— В самом деле?
— Да. В этом году перед самым закрытием зашёл тут один и хотел купить пачку сигарет в автомате…
— Ну и что?
— А тут был другой парень, он как раз сидел у стойки, там, где ты сейчас. Он вьггащил свой пистолет и укокошил того бедолагу. Просто так. Понятно? Они даже не знали друг друга.
— Ты хочешь меня испугать?
Она смеётся.
— Думаешь, я тебе вру? Спроси у любого, кто хочешь подтвердит.
Все в пивной медленно закивали, мол, этой истории непременно нужно верить.
Женщине, которой на вид было лет тридцать пять, принесли её пиво. И тут она только и начала по-настоящему свой рассказ.
— До восемнадцати я была в монастыре, да? А потом ещё раз была в монастыре, до двадцати одного…
Она уронила голову на руку и стала тереться о неё лбом. Её маленькие глазки были словно красные рыбки в мутной жиже.
— И вот тогда-то и появился мой первый и последний мужчина. И я ему дала. А чистота — то — всё! Как не бывало.
Я слушал её с удовольствием. Она сильно косила. Левый глаз целил вверх, а правый наискосок вниз. Ткким же образом вели себя её груди под неопрятной блузкой. Мне нравятся искажённые формы. По крайней мере, они необычны.
— Тринадцать лет я была замужем, да? А потом он втюрился в одну морскую корову! Только потому, что она моложе… Прикинь, соседи позвонили мне в рождественский вечер, чтобы сообщить, что он трахается с другой! Ну, и разве я позволю кому — нибудь обманывать меня, да? В наше-то время! Заболеешь тут!
О боже. Как печально. Следующее пиво запишется на мой счёт, это ясно.
Она на радостях запечатлевает у меня на губах свой вонючий поцелуй. Чтобы тут же добавить:
— Веришь ли, можешь меня трахнуть, будь ты неладен!
Какое счастье.
Слева подходит один из старых хиппи и чокается со мной.
— Э — да ты парень что надо, в порядке! Хочешь, покажу тебе что-то?
— Валяй, показывай.
— Это большая тайна. Лишь немногие знают. Но тебе я покажу!
— Ну, так что же это?
— Знаешь «камикадзе»? Этот напиток изобрёл я лично. Агнес сейчас для нас сделает два!
Агнес — так зовут польскую барменшу Она пожимает плечами. Она не знает, как смешивать этот «камикадзе». И хиппи, у которого отсутствуют три перед них зуба, перегибается через стойку своим худым, длинным телом и выставляет передо мной два водочных стаканчика. Начинается тяжёлая процедура. Потому что из всех бутылок, какие стоят на полках, надо налить в стаканчики по нескольку капель. Если кто интересуется, я хорошо запомнил рецепт этого коктейля. «Камикадзе» — это полный стаканчик из равных частей рома, водки, бренди, коньяка, корна, джина и шотландского виски.
