Том подталкивает меня:

— И хорошая новость: чёрных шерифов упразднили!

— Что, серьёзно?

— Да. Хотят теперь попытать счастья с синими шерифами.

— Всегда что-нибудь новенькое.

В некотором отдалении мимо нас в своей тесноватой униформе проходит Швайнебакке. Я становлюсь так, чтобы загородить от него Юдит. Не хочу, чтобы он её видел.

Швайнебакке — самый гадкий, гадейший из всех вокзальных булей.

Зимой, когда мы появляемся на вокзале, в отапливаемом помещении зала ожидания или хотя бы на защищённом от ветра углу у автоматических сейфов камеры хранения, он любит нас погонять. Летом ему всё равно, летом он не может сделать нам особых гадостей, поэтому и не подходит к нам. Такой он подлый. Он пускает свою дубинку в ход только тогда, когда наши кости становятся хрупкими от холода.

Зима — это ад, а Швайнебакке — сатана в этом аду. Подробности в его описании я опускаю. Сама его фамилия красноречиво говорит за себя. Сейчас он идет, зыркая по сторонам своим инспектирующим взглядом, одёргивает мундир, поправляет своё переговорное устройство.

Ещё пять месяцев — и он до нас доберётся. Так он, наверное, думает. Зимой я его убью.

Юдит быстро напивается. Она ещё не привыкла.

Голуби взлетают под чёрную крышу и оттуда низвергаются на крошки на полу.

Люди с чемоданами. Люди с пакетами. Прибывающие и отходящие поезда.

К нам подошёл парень, который четыре года назад якобы состоял в нашей семье. Теперь на нём куртка и золотая цепочка. Он иногда заходит сюда и выставляет всем нам по пиву. Волосы у него редкие, просвечивающие насквозь и отчётливо выраженный двойной подбородок. Всякий раз он выступает с одним и тем же монологом, а мы все благоговейно внимаем.

— Да, видите, я тоже был среди вас — равным среди равных. И я не стыжусь этого. Как раз наоборот. Тот, кто побывал, как я, на самом дне… Вот, Фред, поди, принеси ещё шесть банок… да, а потом я снова получил работу, на конвейере в «БМВ». Не прошло и двух лет, как я стал старшим рабочим, десятником! И — вид ите-я могу позволить себе в месяц израсходовать четыре-пять сотен марок только на бордель, так почему бы мне время от времени не заглянуть сюда, к вам? Потратить двадцатку вам на пиво — что мне, жалко, что ли?

Мы все одобрительно киваем и с восхищением взираем на него. Только Юдит презрительно кривится.

Благородный жертвователь продолжает:

— Ну, вот — что уж такое двадцатка! А меня никто не упрекнёт, что я жадный, правильно? Я с удовольствием с вами разговариваю! У вас нет «капусты». А у меня есть. И получается, что это просто само собой разумеется, что я потрачусь на два-три круга пива! Иначе я сам себе казался бы ничтожным и скупым! Разве не так?

О да, мы все чокаемся за здоровье этого великого человека, этого феникса из дерьма. Только Юдит нас не поддерживает. Вид у неё гневный и презрительный.

Но монолог, кстати, ещё не закончился.

— Сегодня я прочитал в газете про Эд гара. Ведь я его хорошо знал… Это всё можно было заранее предвидеть, не обижайтесь на меня. Может быть, вам всем стоит призадуматься — не отказаться ли и вам от попоек. Я вам говорю — не так уж это и трудно! Я сам оставил это занятие. А почему? Я увидел себя в зеркале, и мне стало тошно. От самого себя. Манфред, сказал я, дела у тебя ещё не совсем плохи! Но времени у тебя осталось не так уж много. Завтра может быть поздно. А силы тебе нужны прямо сегодня, сейчас.

Мы заворожённо смотрели ему в рот, полные благоговейного трепета. Фред показывает ему пустые банки и получет деньги ещё на один круг.

— Да, я признаюсь, в первые дни мне пришлось туго. Но потом, через неделю, я был та-а-ак горд собой… Я мог отправиться в бордель с гордо поднятой головой, не стыдясь себя перед остальными посетителями. Я вам говорю — на «БМВ», на конвейере, там всегда есть работа. Тяжёлая работа, да, но…

— Меня от вас тошнит!

Ой-е!

— Что?

— Меня от вас воротит, вы, сверхдыра от жопы!

Юдит говорит всё это ему прямо в лицо. Я тяну её в сторону, прилагая немалую силу.

— В чём дело, Хаген?

— Сейчас же прекрати поливать его дерьмом!

— Почему?

— Этого человека, которого ты назвала дырой от жопы, мы все знаем. Бедная свинюшка. которая приходит сюда онанировать! Но приходит он довольно часто, и мы тут пьянствуем за его счёт. Это всё, что можно извлечь из этой ситуации!

— Но это же оппортунизм!

— Глупости! Ты ещё ребёнок. Дитя неразумное! Не надо здесь демонстрировать свою гордость и честь и что там ещё, в противном случае ты становишься с ним на одну доску!

— Ты меня не убедил!

— Женщина, откуда ты свалилась? Чего мы добьёмся, если скажем ему, что он всего лишь глупая дырка от задницы? Он всегда найдёт кого — нибудь ещё, кому сможет читать свои проповеди! Без оргазма он домой всё равно не вернётся!

— Тогда он, должно быть, счастливый человек, да?

— Может быть! Да-а, пожалуй, он счастливый человек!

— Так вот как выглядит счастливый человек!

— Возможно! Может быть, мы вообще не имеем права брать у него больше, чем это его пиво!

Мы орали друг на друга так громко, что на нас все оглядывались. А на шумном вокзале это можно расценивать как настоящий фокус.

— Тебе предстоит ещё многому научиться! За такие выходки, как эта, можно свободно получить от Фреда по морде! Уж он-то не позволит так запросто лишить его дармового пива!

Юдит постепенно успокоилась. Но ещё дрожала. И сказала, заикаясь:

— Ну и что — ну и получу по морде. Это же моя морда!

— А это — наше пиво! Держи себя в рамках, пока ты среди нас новенькая. Веди себя тихо, только смотри и слушай! Здесь действует совсем другая этика, отличная от той, которую ты вычитала из романов. Понятно?

Она взволнованно растирает себе правое ухо и долго пыхтит.

— О’кей.

— На самом деле о’кей?

— Да.

— Мне очень жаль, что мне пришлось на тебя накричать.

— Ничего.

Она быстро успокоилась. Мы слоняемся от одного утла зала ожидания до другого. Делаем привал на багажных весах, идём сквозь яркие огни Шиллер-штрасе с её секс-шопами, возвращаемся назад, стоим в зале с багажными тележками и контейнерами для вагонов-ресторанов, нас оттуда прогоняют, мы идём вдоль железнодорожного пути, пока не кончается вокзальная крыша над перроном, смотрим на множество рельс, которые разветвляются, смотрим на зелёные и красные огни над путями, рядом с силовыми проводами. В здании радиоузла постепенно умирает освещение.

Неподалёку от нас ждёт отправления поезд на Рим в 23 часа 20 минут, с одиннадцатого пути. Он отправится через сорок минут. Юдит поднимается в вагон первого класса, который ещё совершенно пуст. Кресла в купе можно сдвинуть вместе, превратив их в лежанку. Мы валимся на неё, ласкаемся и задёргиваем штору на стеклянной двери.

При мысли о Риме я становлюсь сентиментальным. Юдит тоже.

— Ты меня любишь? — спрашивает она.

— В следующий раз спроси меня об этом через десять лет.

— Хочешь, сделаем это здесь? Прямо сейчас?

Я выглядываю в окно, смотрю на часы. До отправления ещё тридцать минут. Ну, хорошо. Юдит стягивает свою майку через голову. Она вдруг заторопилась. В купе темно, лишь немного коричневатого света проникает из коридора сквозь ткань шторы.

— Я чувствую что-то, чего ты не видишь, и оно становится твёрдым!

— Дурачок! Это не эротично!

— Нет?

— Иди же, наконец, ко мне!

Она принимает меня в свои объятия и покусывает мочки моих ушей. Я чувствую полное расслабление и покой — похоти в этом ощущении почти не остаётся. Мир колышется над нами, несёт меня, словно на крыльях. Она дирижирует моим членом между её ног. Чувство такое, как будто только что было подписано перемирие. Как будто тридцатилетний человек дожил до окончания тридцатилетней войны. Наконец-то.

Наконец-то это произойдёт. Тук-тук.

Кто-то стучится в окно.

Мне следовало бы задуматься об этом раньше. Уж если фатум не хочет чего-то, то он и не допустит этого. Кто стучит — это Том? Ну я ему сейчас задам.