– Да повсюду. Марихуана, кокаин, героин – этой дряни везде хватает. – Хемингуэй снова ухмыльнулся. – Лично я предпочитаю вот это. – Он протянул руку и вытащил из ведерка бутылку. Она была почти пуста. Он вылил остатки в бокал Анри и спросил: – Еще одну?
– Нет, я пас, – сказал Ледок. – Благодарю.
Хемингуэй повернулся ко мне.
– Нет, спасибо. Так где Форсайт брал наркотики?
Хемингуэй наклонился и поставил бутылку обратно в ведерко.
Подставка закачалась, но Ледок протянул руку, удержав ее. И устало вздохнул.
– У кого-нибудь из «Дыры в стене», скорее всего. Это притон в Девятом квартале. Одно отребье там собирается. Торгаши наркотиками, дезертиры. Дикки ходил туда постоянно. – Он ухмыльнулся. – Наверное, чувствовал там себя как дома.
Он кивнул.
– Эрнест все точно описал.
– Одного знаю, – сказал Ледок. – Американец, хотя родом он из Ирландии. Джон Рейли. Мне говорили, он связан с наркотиками.
– Он много с чем еще связан, – заметил Хемингуэй. – Во время войны служил сержантом, в тылу отсиживался. Потом занялся контрабандой – черный рынок и все такое. Лихой малый. Поговаривают, он наживался даже на штабных начальниках.
– Верно, – подтвердил Ледок. – Он вернулся сюда, в Париж, сразу после войны. И среди преступников теперь слывет вроде как знаменитостью.
Я повернулся к Хемингуэю.
– Конечно. Джазовая певица, негритянка. Поет на барже, на Сене. Я однажды ее слышал. Неплохо поет.
– Правда? – Хемингуэй на миг выказал любопытство. Затем отрицательно покачал головой. – Все показуха. Я же говорил, этот субчик был педиком.
Хемингуэй опустил руку в карман, достал часы и взглянул на время.
– Черт побери, я должен идти. У меня встреча с приятелем. – Он сунул часы назад в карман, нахмурился, порылся в заднем кармане. – Дьявол, – сказал он и посмотрел на меня так, будто его ударило молнией. – Бумажник дома забыл.
– Не беспокойтесь, – сказал я. – Агентство заплатит по счету.
– Точно говорю, я взял его. Помню, перед уходом…
– Все в порядке, – сказал я.
Он усмехнулся.
– Очень любезно с вашей стороны. В следующий раз плачу я.
– Договорились.
Он встал, стул опрокинулся назад и громко ударился о плиточный пол.
– Оставьте все как есть, Эрнест, – попросил Ледок.
Хемингуэй кивнул. Повернулся ко мне, еще раз улыбнулся и протянул руку.
– Очень приятно было познакомиться. Надеюсь, еще увидимся. – Он снова попытался превратить мою руку в месиво.
– Я тоже, – сказал я.
– Анри, рад был вас видеть.
Они пожали друг другу руки, Ледок при этом прищурился и сотворил со своим ртом что-то странное – то ли слегка улыбнулся, то ли поморщился.
Затем, помахав нам на прощание загорелой рукой и еще раз одарив нас белозубой улыбкой, Хемингуэй повернулся и наткнулся на спину какого-то француза, поедавшего суп.
Пока Хемингуэй извинялся, Ледок встал, поднял упавший стул и аккуратно водрузил его на место.
Хемингуэй повернулся, снова помахал нам рукой, улыбнулся и ушел. Ледок сел и наклонился ко мне.
– Да. Вы ее знаете?
– Только с чужих слов. Слышал, как она поет. У нее талант. Вам об этом романе рассказала Роза Форсайт?
– Нет. О ней он жене не рассказывал.
– Похоже, он об этом никому не рассказывал. – Ледок улыбнулся, посмотрел в сторону и покачал головой. – Бойкий, однако, малый, этот Форсайт. Сибил Нортон. Астер Лавинг. – Он нахмурился. – Но откуда, дружище, вы узнали о его связи с Астер Лавинг?
– От кузена Форсайта.
– Да. Его семья сейчас во Франции, в Шартре, и агентство кого-то к ним направило. Кузен и выложил все нашему агенту. Отчет пришел в агентство как раз накануне моего отъезда из Лондона.
– Я восхищаюсь господином Купером все больше. И кого же ваша контора заслала в эту семью?
– Понятия не имею. Но мне хотелось бы поговорить с этой Астер Лавинг.
– Кто же станет вас за это порицать? Она очень привлекательна.
– Кажется, в полночь.
– Прекрасно. Пойдем и навестим ее.
Ледок кивнул.
– Жду с нетерпением. – Он поудобнее устроился на стуле. – А что вы скажете о мсье Хемингуэе?
– Лучше в двух-трех словах.
– По-моему, так себе.
Ледок рассмеялся.
– Кажется, – заметил я, – он так и не назвал спортивный зал, куда якобы ходит.
– Оно и понятно. Вы для него слишком серьезный спарринг-партнер. Он предпочитает партнеров помельче. Заметили, он вспомнил о встрече, только когда понял, что вина больше не будет?
– Заметил.
– Но вы, конечно, не думаете, что он связан со смертью Ричарда Форсайта, – сказал Ледок.
– Нет. Да и вообще, не думаю, что он кого-нибудь когда-нибудь мог убить.
Ледок кивнул.
– И мне кажется, он об этом сильно сожалеет.
– В санитарной службе. В Италии. Имеет ранение.
– Могу себе представить, почему.
Ледок снова рассмеялся.
– Мне кажется, вся эта буффонада, неуклюжесть оттого, что он тратит всю свою энергию, чтобы выглядеть другим, не таким как есть. Эдаким героем-храбрецом. Подозреваю, когда-то он был очень милым и ранимым мальчуганом. Думаю, он таким и остался, несмотря на мускулы и браваду. А еще подозреваю, ему бы не очень понравилось то, что я о нем думаю.
Ледок отпил глоток вина и наклонился вперед.
– А знаете, – сказал он, – Хемингуэй на самом деле замечательный писатель. Я прочитал один его рассказ из той самой книжки, что выпустил мсье Форсайт. Там говорится о парне, который рыбачит в одиночку в Великом американском лесу. Никаких диалогов, ни одного другого персонажа. Только этот паренек и лес, и река, и рыба. Ничего такого не происходит. Парень бредет по лесу, разбивает лагерь. Рыба у него то срывается, то нет. Он ее ест, понятно, совсем по-простому. Потом укладывается спать и просыпается. Но обо всем этом написано так сильно, просто и точно, и вместе с тем проникновенно, что трогает до глубины души. Читатель догадывается, хотя автор не упоминает об этом ни слова, что парень только что вернулся с войны и помнит все ее кошмары. Я так и проникся.
– Вы сказали, что прочли только один рассказ. Почему же не прочитали остальные?
– Ах! – Ледок откинулся назад и пожал плечами. – Как человек он так себе.
Я засмеялся.
– Конечно, – согласился я. – Ничто так не утешит меня после ужина из свиной требухи, как кофе.
– Было вкусно, – признал я.
– Давайте выпьем кофе.
Я тоже откинулся на спинку стула и в первый раз оглядел помещение. Взглянул на высокие потолки, на медленно кружащий вентилятор, на другие столики и на других посетителей.
Ледок жестом подозвал официанта, затем взглянул на меня.
– Ну, – сказал я, – для начала хотелось бы узнать, почему за нами хвост.
Он нахмурился.
– Не смотрите прямо сейчас. Но там за вами, за колонной. Толстяк в сером костюме. Он был и в кафе. У дома Розы Форсайт.
Ледок призадумался. И сказал:
– Помню-помню этот серый костюмчик. Вот наказание. – Он погладил бородку. – Что будем делать?
«Матушка Пулярка»
Мон-Сен-Мишель, Франция
7 мая 1923 года
Дорогая Евангелина!
Сегодня нас едва не постигла беда.
Теперь, когда все уже надежно скрыто в прошлом (где Maman ничего не сможет найти), день закончился, все спят и я, пользуясь полной безопасностью, могу наконец собраться с мыслями, с той их малой толикой, какой я располагаю, чтобы поведать тебе обо всем, что произошло.
Сначала я должна рассказать тебе о Мон-Сен-Мишеле. Сказочное место, Ева. Он все такой же недоступно-величественный и вместе с тем такой романтический, каким я помню его с детства. Он пристроился на громаде скал, будто невзначай, под ним – ровное пустынное море с одной стороны и ровный пустынный песчаный берег с другой, а над ним, высоко-высоко, – чистое нормандское небо, зовущее, подобно надежде или молитве. Несмотря на все, что случилось сегодня, я его обожаю. Если бы это от меня зависело, я бы задержалась здесь подольше. И поднималась бы и спускалась тысячи раз по узкой улочке Гранд, заглядывая в причудливо сгрудившиеся магазинчики, покупая в одном кружева, в другом деревянные безделушки. Я бы устроилась в какой-нибудь каморке поближе к вершине, недалеко от монастыря, и смотрела бы на прилив, с ревом накатывающий па бескрайний песчаный берег. (Говорят, под натиском волн песок неумолимо смещается на восток со скоростью резвого скакуна, и это правда.) Я бы бродила с мерцающей свечой по туннелям в скале под церковью и воображала себя принцессой, ищущей своего отважного возлюбленного, или стареющей, но все еще непокорной монахиней, разыскивающей своего, согбенного бременем усталости исповедника. Чтобы представить себя монахиней, воображения потребовалось, естественно, совсем немного.
Так вышло, что мы задержались здесь дольше, чем рассчитывала Maman Форсайт. Накануне мадам Верлен в гостинице в Сен-Мало накормила нас устрицами, и Maman, похоже, попалась одна испорченная. Утром, когда Рейган, шофер, приехал в гостиницу, она уже жаловалась на желудок.
Но не расстроенный желудок Maman стал вышеупомянутой бедой. До той беды я еще не дошла. Я не пытаюсь наводить тень на плетень, Ева, но ведь как-никак я пинкертон. И знаю, как нужно рассказывать о постигших меня напастях.
Что касается Рейгана, то он сам по себе ходячее горе. Один Ног ведает, где он скрывался до того, как вдруг возник во время завтрака. Возможно – в каком-нибудь романе Диккенса. Высокий, исхудавший, сгорбленный, в длинной белой льняной водительской куртке, покрытой пылью. Но лбу, точно вторая пара глаз, прилипли такие же пыльные очки. Засаленные темные волосы торчали в разные стороны, как набивка из старого матраса, но каким-то образом среди всего этого хаоса он умудряется найти прядь, за которую можно потянуть.
Ты скажешь, я слишком строга. Но когда сегодня утром мы готовились к отъезду и я садилась в машину, старая свинья УЩИПНУЛ меня за попку.
– Ух ты, – сказал он, – осторожней с дверными ручками, мисс.
К своему стыду, должна признать, что он англичанин.
Во всяком случае, когда мы подъезжали к Мон-Сен-Мишелю, Maman тяжело задышала и схватилась за живот. И как только мы приехали, меня отправили искать для всех нас кров. И вот мы здесь, в «Матушке Пулярке», у которой только одно достоинство – уникальность. Это единственная гостиница в городке. В данную минуту, а сейчас уже одиннадцать вечера, Эдвард, Нил и старая свинья разместились в одной комнате, Мелисса и я – в другой (она спит на соседней кровати), а дражайшая Maman, разумеется, восстанавливает здоровье в отдельной комнате.
Ее недуг, однако, дал мне возможность побольше узнать о Ричарде Форсайте и его окружении. Со своего ложа Maman распорядилась, чтобы я показала детям Мои, чтобы расширить их знания о французской культуре, а на самом деле – чтобы убрать их с глаз долой и дать ей возможность страдать в тиши и покое.
Нил присутствовал при том, как она отдавала мне распоряжения, и вызвался пойти с нами. От такого предложения Maman сильно забеспокоилась. Она, похоже, заботилась о сохранении непорочности, вот только не пойму чьей, моей или Нила. Подозреваю – Нила. С той минуты, когда она застала нас тет-а-тет за столиком кафе в Сен-Мало, она намеренно, а иногда и совершенно явно, старалась, чтобы мы держались порознь.
Так что теперь, лежа на покрывале в спортивном костюме и то и дело хватаясь руками за живот, Maman силилась придумать какой-нибудь предлог, чтобы помешать ему пойти с нами, как вдруг у нее случился приступ боли. Морщась, она махнула рукой, прогоняя нас прочь, а сама скатилась с кровати и поспешила в туалет.
Так мы и пошли вчетвером через Аббатство, через это Чудо (не переставая походя восхищаться всем и вся), через трапезную, через гостиную с двумя огромными каминами, в каждом из которых можно было зажарить быка, всего целиком, затем – вниз по слегка сумеречным туннелям, где каждый шаг отдавался эхом, и потом – снова наверх, на опьяняющий воздух, и опять вниз по головокружительным ступеням. Спустившись по петляющей улице Гранд, мы вышли через ворота на прибрежный песок, к морю. Прилив был низкий, и Мелисса с Эдвардом начали строить замки из песка примерно в пятнадцати метрах от нас, а Нил с нянькой неудобно устроились на острых камнях у подножия горы. (Нянька тем временем приглядывала наметанным глазом за маленькими архитекторами, как бы они не забрели на зыбучие пески, где их может засосать, что, по слухам, в здешних местах случается.)
– Какой чудесный день, – сказал Нил, глянув на меня и тут же отвернувшись.
– Да, – согласилась я, – просто замечательный. – Это была правда, к тому же вокруг никого, кроме нас, не было. Между нашими скалами и морем простиралась широкая гладь дивного светло-коричневого песка, казавшаяся бесконечной. До воды от нас было метров тридцать.
– Гм-м, – промычал Нил, всматриваясь в горизонт.
Как я уже говорила, Нил был не слишком разговорчив.
– Нил, – сказала я, – во время вчерашнего нашего разговора ты упомянул о женщине, певице, у которой… была связь с твоим братом Ричардом.
Он снова взглянул на меня, моргнул, отвернулся и кивнул.
– Да. Астер Лавинг.
– Он все еще встречался с ней перед своей смертью?
– Нет. Он вообще встречался с ней совсем недолго. – Юноша слегка нахмурился. – А почему вы спрашиваете об Астер?
Я одарила его одной из своих самых очаровательных и самых притворных улыбок.
– Меня на самом деле интересует не Астер, – призналась я, – а Ричард. Из всего, что ты мне рассказал, можно сделать вывод, что он был человеком незаурядным.
Нил радостно улыбнулся, довольный, что я разделяю его уважение к покойному, и я почувствовала маленький, но резкий укол совести. Впрочем, этот укол тут же, и практически полностью, заглушило пинкертоновское чувство ответственности.
Нил сказал:
– Да, вы правы. Как я уже говорил, он был, наверное, самым поразительным из всех людей, каких я знал.
– Астер сама с ним порвала?
– Нет. – Он посмотрел вниз, поднял глаза, взглянул на меня. – Понимаете, дело в том, что Астер наркоманка. Она принимает наркотики в большом количестве. Но все равно она действительно славная женщина. Очень славная. Мне она всегда нравилась. И Ричарду тоже. Но он не употреблял наркотики. И ему не нравилось, что она этим занимается, понимаете?
– Странно, – заметила я. – А я со слов твоей мамы поняла, что Ричард и сам не брезговал наркотиками.
Нил явно удивился.
– Мама прямо так и сказала?
– Ну, должна признаться, скорее, какие-то ее слова навели меня на эту мысль. – Разумеется, прямо она ничего такого не говорила.
Он кивнул.
– Она не любила Ричарда. Считала, он плохо на меня влияет.
(Пожалуйста, обрати внимание, что нянька, которая старалась вытянуть как можно больше фактов из Нила, весьма onрометчиво забыла о необходимости присматривать за другими детьми, которые в последний раз, когда она на них смотрела, подошли совсем близко к воде. Возможно, ты уже догадываешься, что случилось дальше.)
– Он что, правда употреблял наркотики? – спросила я Нила.
– Да, только кокаин. Это не очень страшно. Многие позволяют себе, во всяком случае, из знакомых Ричарда. И он нюхал его только для того, как он говорил, чтобы не заснуть и получить больше удовольствия от шампанского. – Он улыбнулся этому bon mot[28] в надежде, что я тоже улыбнусь и разделю его мнение.
Я улыбнулась.
– Он тебе когда-нибудь давал кокаин? – спросила я.
– Нет. – Нил сказал это разочарованно, что было совсем не удивительно для юноши с таким образцовым кузеном, как Ричард. – Он сказал, что даст, когда я закончу первый курс колледжа.
Очевидно – вместо твердого братского рукопожатия и сердечного «Молодец!».
– Какой наркотик употребляла Астер? – спросила я.
– Героин. Ричарду это не нравилось. Астер… в общем, она кололась. Наверное, с героином иначе нельзя, но она не любила, гм, сама делать себе уколы. И это приходилось делать Ричарду.
– Как же она стала наркоманкой, – удивилась я, – если не умела колоться сама?
– Дело не в том, что она не умела. Ричард говорил, ей просто больше нравилось, когда ей делают укол, в смысле – мужчина. – Слово «укол» давалось ему нелегко. Оно и мне самой претило. Но я спокойно кивала, во всяком случае, мне так кажется; и тут вдруг ощутила, что меня, Сидмут и госпожу Эпплуайт разделяет огромное расстояние.
– Почему Ричард все это тебе рассказывал?
Нил пожал плечами.
– Мы дружили. Я знал его с детства. И он знал, меня интересует то же, что и его. В смысле поэзия. Книги и все остальное.
– А та, другая женщина. Которая умерла вместе с ним. Сабина?
– Да. Сабина фон Штубен.
– Она тоже была наркоманкой?
– Кажется, нет. Может, кокаин, но, как я уже говорил, кто его только не употребляет.
«Все? – подивилась я про себя. – И госпожа Эпплуайт? И архиепископ Кентерберийский?»
– Он давно ее знал? – спросила я.
– Не помню. Кажется, не очень. Он называл ее «новой подругой», когда представлял.
– И это, по твоим словам, было в феврале?
– Да.
– А как они познакомились, знаешь? – спросила я.
Прежде чем он успел ответить, я услышала вдалеке радостный детский визг и взглянула в сторону Мелиссы и Эдварда.
Они были там же, где и раньше, но начался прилив, и теперь Мелисса стояла по пояс в воде, и вода уже подбиралась к Эдварду.
Вода надвигалась так быстро, что пенящийся поток вперемешку с песком уже был в каких-то десяти метрах от той скалы, под которой мы сидели. И продолжал надвигаться, как жуткое чудовище, все ближе и ближе, а я сидела, окаменев от ужаса, и глядела на все, не веря своим глазам.
Эдвард и Мелисса веселились от души, прыгали и плескались в стремительно наступавшей воде. Хлопали по ней руками, брызгали друг на друга. Они промокли с ног до головы – вода ручьями стекала с их волос. Я все это разглядела куда быстрее, чем ты, наверное, прочла эти строки, и вот уже я вскочила и как закричу:
– Эдвард! Мелисса! Выходите из воды, сейчас же!
А они только засмеялись, поглядели на меня – и опять плескаться.
– Эдвард! – крикнула я.
Он повернулся, снова засмеялся, сделал неохотное движение в сторону быстро убегающего берега, обо что-то споткнулся и вдруг исчез. Мелисса взвизгнула.
Не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы до них добраться. Не помню, как я бежала по песку, входила в воду и шарила в ней руками. Казалось, я сразу оказалась там, схватила этот маленький серый, намокший комочек и выдернула его из грязного бурлящего моря. Где-то рядом кричали. Мелисса. Вода доходила мне уже до пояса, ноги промерзли до костей. Л уперлась ими в песок, борясь с течением, и буквально выдернула его голову из-под воды. Он вздрогнул, замахал руками, затем судорожно закашлялся, но я была вне себя от радости. Он был жив.
Однако мгновением позже радости у меня поубавилось: Эдвард вдруг начал извиваться как одержимый, царапаться, завывать и в панике цепляться за мои руки. Он ударил меня по лицу, и я оступилась. Потеряла точку опоры и ушла под воду, увлекая за собой Эдварда.
Я оказалась в центре грязно-серого вихря, холодного, как могила, как ночной кошмар, а в ушах у меня застыл страшный вой. На одно безумное мгновение я испытала тот же ужас, какой, наверное, испытывал Эдвард. Тут наконец я всплыла, отплевываясь и хватая воздух ртом. Эдвард снова закашлялся, завыл еще громче и пронзительнее и попытался с какой-то неимоверной силой погубить нас обоих.
– Тсс, – только и прошипела я.
Окажись я в таком положении одна, мне вряд ли угрожала бы серьезная опасность. Ведь прилив, в конце концов, нес меня туда, куда я и стремилась, к берегу. Будь я одна, я бы не сопротивлялась и дождалась, когда он вынесет меня прямо на дорожу, и оттуда выкарабкалась бы к воротам.
Но об этом нечего было и думать, учитывая ужас, охвативший Эдварда. Он лягался, щипался, бил меня руками, отчаянно пытаясь вырваться из плена собственного ужаса. А я пыталась его успокоить, встать прямо, зарывшись каблуками в песок. Но песок двигался, причем в противоположном направлении от берега, и очень быстро.
– Тсс, – приговаривала я. – Все будет в порядке, в полном порядке. – Я быстро огляделась и увидела, что Нил уже рядом, да благословит его Господь, и уже поймал Мелиссу. Он как раз тащил ее к берегу, но остановился и поглядел на меня.
– Уведи ее домой, – крикнула я. – Тут Эдвард снова завизжал и задергался. Правой рукой я обхватила тельце мальчугана и прижала его левую руку к себе, но он вдруг снова ударил меня правой рукой.
Кажется, тогда я чуть с ума не сошла.
Внезапно меня будто холодом обдало, и тут я поняла, что оказалась в на редкость смешном положении. Ясный, безоблачный день, Франция, самая, наверное, цивилизованная страна в Европе, и эта цивилизация в виде, скажем, salade Niçoise,[29] была в каких-то тридцати метрах от меня (не знаю, почему я подумала о salade Niçoise), a я вот-вот утону на глубине не больше полутора метров. Госпожа Эпплуайт, своими руками повесившая на мою высокую грудь чемпионскую ленточку по плаванию, была, бы очень мною недовольна.
Каким-то образом я ухитрилась упереться обеими ногами в движущийся песок. Развернулась спиной к течению, обхватила Эдварда обеими руками и что было сил крикнула ему прямо в мокрое, искаженное, бледное лицо:
– Не видать тебе плюшек, как своих ушей!
(Понимаешь, он обожает плюшки.)
Эдвард резко захлопнул рот. Опустил руки, перестал лягаться – все тело разом обмякло. Он взглянул на меня и, клянусь, Ева, надул губы.
– Успокойся, – сказала я, – и мы быстро отсюда выберемся.
После этого мне пришлось буквально волочь его к берегу, где нас ждали Нил с Мелиссой. Эдвард лежал у меня на руке так же спокойно, как в собственной постели. Когда мы добрались до дорожки, Нил протянул руку, помог поднять Эдварда, а потом помог вылезти мне. Когда я вышла из моря, почти как Афродита из пены, он взглянул на лиф моего платья, прилипшего к телу, покраснел и едва меня не уронил. Когда я вновь оказалась на твердой земле, он снова покраснел, моргнул и отвернулся. Я закуталась в мокрый, обвисший кардиган.
Естественно, мы все промокли до нитки, а я чувствовала такую усталость, будто пробежала сотню километров. Я села, или скорее плюхнулась на ступени лестницы городских ворот. Дети сели рядом, Эдвард – слева, Мелисса – справа. Стекавшая с нас вода отбивала неровную дробь по камню, на котором мы сидели.
Несколько мгновений все молчали. Затем Мелисса глубоко вздохнула.
– Ух ты, – произнесла она, – а здорово было!
Я взглянула на нее. Фартучек на ней, канареечно-желтого цвета, весь вымок, светлые волосы потемнели и облепили головку, а глаза сияли, губы улыбались – на лице было выражение невероятного восторга.
На этот раз рассмеялась я. Ничего не могла с собой поделать. Потом и дети присоединились, даже Эдвард, который все дрожал, прижавшись ко мне сбоку. Смех, конечно, помог нам снять напряжение, хотя он и был истерический. Но, думаю, все лучше, чем утонуть.
Тут Мелисса наклонилась и сказала Эдварду:
– Какой же ты тру…
Тут я повернулась и наградила ее таким взглядом, какой вверг бы в оцепенение даже Медузу Горгону. Она так и осеклась.
Затем заговорил Эдвард. Он поднял на меня глаза и сказал, стуча зубами:
– Mама нас убьет.
Точно сказано: вряд ли Maman понравится, что ее детей едва не смыло с лица земли.
– Думаю, этого можно избежать, – сказала я. Конечно, это было не только в их, но и в моих интересах, чтобы Maman никогда не узнала об этом купании, хотя знать, что я думаю, детям было совсем не обязательно.
– Пошли. Надо скорее переодеться.
Мсье и мадам Бойль, хозяева гостиницы, бойко засуетились вокруг нашей промокшей команды, но я уговорила их не ставить в известность мадам Форсайт. У мадам, пояснила я, слабое сердце, и даже такой, на самом деле, несерьезный и забавный случай, ха-ха, если она о нем узнает, может смертельно ранить ее сердце. Мы все вымылись и переоделись в сухое, мадам Бойль выстирала наши мокрые вещи и повесила их на веревку сушиться, что на таком ярком солнце не заняло слишком много времени. (Я заплатила за ее услуги из тех денег, что агентство выделило мне на непредвиденные расходы, чтобы эта сумма не значилась в общем счете.)
Так что к ужину, когда объявилась Maman, все мы уже были одеты так же, как раньше. Вот только мой кардиган и всю нашу обувь спасти не удалось, они были потеряны безвозвратно. У детей в багаже нашлось предостаточно запасной обуви, у меня тоже оказалась лишняя пара туфель. Maman не заметила, что на всех другая обувь, а если она и обратила внимание, что на мне другой кардиган, то об этом даже не заикнулась.
Госпожа Форсайт потихоньку шла на поправку, хотя все еще испытывала слабость. Она едва притронулась к еде и, бодро вздыхая, вернулась к себе в комнату.
У меня же больше не было возможности выудить еще что-нибудь из Нила. Мелисса и Эдвард болтались в холле гостиницы, где мы сидели вдвоем с Нилом. Они вели себя довольно мило. И рассуждали о сегодняшнем злоключении совсем по-взрослому – маленькая неприятность, даже забавно, если вспомнить, – хотя мне казалось, что в душе Эдвард до сих пор боится, как бы прилив не поднялся по улице Гранд, не сорвал входную дверь с петель и не унес пас с ковра со всей своей неукротимой мощью. А Мелисса (как я подозреваю) втайне надеялась, что опасения Эдварда оправдаются. Сразу после девяти часов Maman снова явилась, бледная, точно привидение, и позвала всех спать. Завтра, сказала она, нам рано в дорогу.
Когда Мелисса заснула, я вышла из гостиницы и прошла до церкви. Горели уличные фонари, узкая дорога, вившаяся крутой спиралью вокруг холма и обрывавшаяся далеко на вершине, была пустынна. Кое-где в домах горел свет, олицетворяя семейный уют, который лично я едва помню. Я остановилась у крепостного вала за церковью и вгляделась в темное гладкое море, которое сейчас, казалось, окружало гору со всех сторон, превратив ее в островок посреди волшебного, залитого лунным светом озера. Сверху па меня глядели миллионы звезд. Я стояла там и размышляла о Ричарде Форсайте.
Что он за человек, думала я, если говорит о своих любовницах с маленьким кузеном? Говорит, что одной колет героин? А братцу обещает подарить кокаин?
Дети, играющие во взрослых, очаровательны. (Во всяком случае, Мелисса и Эдвард иногда кажутся такими.) Мне так хочется, чтобы Нил перестал играть и притворяться. Взрослые, играющие во взрослых, куда менее привлекательны.
Я прихожу к выводу, что мне этот человек не нравится.
Не волнуйся, Ева, я выполню все свои обязательства. Если его убили, хотя полицию вполне устраивает версия самоубийства, я сделаю все возможное, чтобы найти истинного виновника его смерти. Но я почему-то начинаю думать, что преступник вызовет у меня больше сочувствия, чем жертва.
Ну да ладно. Пора спать.
С любовью,
Джейн
