Официант налил вино в мой стакан, потом в стакан Хемингуэя, затем Ледока. Поставил бутылку назад в ведерко, аккуратно обвязал горлышко салфеткой и, чеканя шаг, ушел прочь.

Ледок поднял бокал, мы с Хемингуэем последовали его примеру.

– Salut![25] – сказал Анри. И двинул было бокал в сторону Хемингуэя, но тут же передумал, снова провозгласил «Salut!», поднес его к губам и отпил глоток. Мы с Хемингуэем тоже сказали «Salut!» и попробовали вино.

Хемингуэй слегка почмокал губами, склонил голову, прищурился и сказал:

– «Монтраше». Двадцатого года.

– Девятнадцатого, – поправил Ледок.

– Очень хорошее вино. Отличное. Так что там у вас не сходится?

Ледок взял в руки нож и вилку.

– Они оба были одеты. Если бы они занимались любовью, contretemps,[26] о котором вы упоминали, должен был случиться раньше. – Он отрезал кусочек рыбы и положит его в рот.

Хемингуэй пожал могучими плечами.

– Значит, она выдала что-нибудь эдакое позже. Эти немки, с ними же никакого спасу.

Я попробовал колбаску. Очень вкусная. И впрямь объедение.

– К тому же, – заметил Ледок, – если верить его жене, Ричард Форсайт взял с собой пистолет первый раз. – Он улыбнулся. – Не хотите же вы сказать, что он заранее предвидел, что фон Штубен будет насмехаться над его мужским достоинством? И что он собирался постоять за себя как мужчина, застрелив ее? А потом застрелился сам.

Хемингуэй снова пожал плечами.

– Но пистолет у пего все же был. Может, он всегда таскал его с собой, а Роза просто не знала. Или сказала, что не знает.

– Потом, эти два часа, – продолжал Ледок, – те, что прошли между его смертью и смертью девушки.

– Должно быть, он долго не мог решиться.

Ледок поднял одну бровь.

– Но вы же сами сказали, так мог поступить только трус.

Хемингуэй прищурился и проговорил:

– Иногда нужна смелость, чтобы быть трусом.

– А что это значит, если поточнее?

– Понятия не имею, – ответил Хемингуэй и захохотал, громко и раскатисто. Он запрокинулся на спинку стула, все еще хохоча, задел локтем подставку под ведерком для вина – она зазвенела, как колокол, и едва не опрокинулось. Ледок рванулся вперед и вовремя удержал ведерко. Раздраженно хмурясь, он поправил ведерко на подставке и тут же отодвинул ее подальше от Хемингуэя.

– Откуда вы знаете, – спросил я журналиста, – что у него точно был «браунинг»? – Я отправил в рот другой ломтик колбаски.

– Это все знали. Он обычно держал его в библиотечном ящике. Постоянно доставал его, показывал людям и хвастался. Иногда даже стрелял в здоровенное чучело медведя в углу комнаты. – Хемингуэй нахмурился. – Должен признать, стрелок он был что надо. Всегда попадал в этого проклятого медведя, никогда не промахивался. – Он ухмыльнулся. – Правда, медведь был уж очень большой.

– Роза Форсайт рассказывала, вы с ним даже как-то поспорили. В библиотеке.

Хемингуэй усмехнулся.

– Мерзавец решил меня надуть. Напечатал мою книгу, сборник рассказов. Заплатил аванс, курам на смех, всего две сотни долларов, правда, тогда я думал только о том, чтобы меня напечатали. А потом я так и вскипел. Он не заплатил мне больше ни гроша. Вот я и пошел к нему поговорить. Он сказал, денег, мол, больше нет. А еще сказал, не осталось-де ни одного экземпляра книги. И нагло заявил, я сам, дескать, виноват, нечего было раздаривать налево и направо. Чушь собачья, и он это прекрасно знал. Мы поспорили. – Хемингуэй взглянул на меня. – Только поспорили, всего-то делов. Ничего особенного.

– А Роза Форсайт утверждает, вы пытались его ударить.

Хемингуэй снова рассмеялся.

– Она и правда так сказала? Ха! Первым ударил он. И промахнулся. Тогда я ему врезал, но споткнулся на этом проклятом ковре и упал. Вот и все.

Я уже успел оценить его отношение к неодушевленным предметам, поэтому был готов ему поверить. Но с такой же готовностью я мог поверить и Розе Форсайт.

Внезапно он насупил свои красивые брови и сказал:

– Эй. Погодите-ка. Что это за вопросы? Уж не думаете ли вы, что к этому делу причастен я? К Форсайту с немкой?

– Нет, – ответил я. – Просто у меня такая работа. Задавать вопросы. Но теперь, раз уж вы сами об этом заговорили, не скажете ли вы, где были в тот день?

– Когда он застрелился? На бегах. С десятком человек знакомых.

Я кивнул.

Он какое-то время смотрел на меня, прищурившись, будто решал, что обо мне думать. И в конце концов решил, что мне можно верить. Он еще раз в восхищении покачал головой.

– А работенка у вас, должно быть, занятная.

Как раз в эту минуту появились официант с усами и на сей раз – с обедом для Хемингуэя. Он сначала поставил блюдо, потом взял бутылку с вином и пополнил наши бокалы. Сунул бутылку обратно в ведерко и зашагал прочь.

Хемингуэй взял салфетку и развернул. Заправил уголок за воротник и расправил ее на груди.

– Но вот что самое интересное. – Он взял нож и вилку и отрезал кусочек колбаски. Поставил руки на стол, сжав их в кулаки, причем в одном кулаке он держал нож, а в другом вилку с нанизанным ломтиком колбаски. – Он отослал мне назад контракт, который мы подписали. После того. После нашего спора. Начеркал на нем «аннулировано» и поставил свою подпись. А через несколько недель я продал те же растреклятые рассказы с парочкой новых, да еще стихи, другому издателю, здесь же, в Париже, Бобу Макалмону. – Он ухмыльнулся. – И поскольку Форсайт расторгнул контракт, он ничего не получил от этой сделки. – Хемингуэй снова ухмыльнулся и наконец отправил кусок колбаски в рот.

– Восхитительно, – заметил Ледок.

Хемингуэй кивнул, пережевывая колбасу. Проглотил и сказал:

– Да уж. – И взглянул на мою тарелку, уже опустевшую. – Как вам наши andouillettes?

– Весьма.

Он кивнул.

– Чего только французы не делают из свинячьей требухи.

Ледок быстро наклонился вперед.

– Когда едете в Испанию, Эрнест?

– В конце месяца.

– Что вы там сказали, – обратился я к Хемингуэю, – насчет свинячьей требухи?

Ледок поджал губы.

Хемингуэй пожевал. И проглотил.

– Andouillettes. – Он похлопал ножом по колбаске. – Иногда их делают из телятины. Но самые лучшие, настоящие andouillettes готовят из свиных потрохов. Очень вкусно, верно? – Он сунул в рот еще кусочек.

– Да, – пролепетал я. И посмотрел на Анри Ледока. Я же просил – никакой требухи. А он мне – что-то вроде свиной колбаски. – Очень вкусно, – тем не менее согласился я.

Ледок так и не разжал губ. Подозреваю, чтобы не улыбнуться.

– В Испании бывали? – спросил меня Хемингуэй. Я повернулся к нему.

– Что?

– В Испании. Бывать приходилось?

– Нет.

– Мне тоже. Мы едем посмотреть бои быков. У меня целая теория насчет корриды.

– Какая именно? – заинтересовался Ледок.

Хемингуэй положил нож и вилку. Лицо сделалось очень серьезным.

– Сейчас, когда закончилась война, коррида единственное место, где человек может по-настоящему заглянуть в лицо смерти. А матадор встречается с ней каждый день. И проделывает это с мастерством и изяществом. И с отвагой. Он словно накликает на себя смерть, и делает это с гордостью, чувством достоинства и со вкусом. Panache![27] Он встречается со смертью каждый день и побеждает ее.

Ледок улыбнулся.

– Всего лишь на какое-то время, топ ami.

– Побеждает, говорю, а не избегает. Никто не может избежать смерти. Во всяком случае, в этом мире. – Хемингуэй повернулся ко мне и усмехнулся. – Малыш Дикки Форсайт точно не избежал. – Он взял вилку и прикончил свою колбаску.

Я спросил:

– Вы знали, что Форсайт употреблял наркотики?

Он проглотил последний кусок.

– Об этом все знали.

– Знаете, где он их доставал?