Отель «Несбыточное желание»

Сен-Мало, Франция

6 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Вот я снова в моей славной комнатенке после долгого дня и короткого вечера, проведенного с детьми.

Maman Форсайт сущая ведьма. К этому научному заключению я пришла без всякого кошачьего предубеждения с моей стороны.

На чем я остановилась?

Да. Нил вот-вот появится за моим столиком перед кафе «Фигаро».

Должна признаться, я так увлеклась описанием всех этих глубоких философских рассуждений в предыдущем письме, что далее не услышала, как он подошел. Он объявился совершенно внезапно и стал за моим плечом.

– Гм, – произнес он. (Кстати, по-американски это значит: «Простите, мадам, не могу ли я вас побеспокоить?»)

Я подняла голову. В руках у него, как обычно, был Бодлер, а на нем самом – все черное: ботинки, носки, брюки и мешковатая хлопчатобумажная куртка, на которой вместо пуговиц было хитроумное американское изобретение под названием «молния» – два ряда мелких, цепляющихся друг за друга металлических зубчиков, по одному ряду с каждой стороны. «Молния» на этот раз была наполовину закрыта, или наполовину открыта – даже не знаю, как это говорится применительно к молниями.

Так или иначе, белыми на нем были только рубашка да кожа, причем то и другое почти одного оттенка. Но на самом деле он вовсе не противный мальчишка. Если бы не его игры в декаданс.

Я улыбнулась и с небрежностью вороватой банковской кассирши перевернула страницы моего глубокомысленного письма…

– Привет, Нил.

Мсье Гийом явно узнал Нила. По крайней мере, какое-то время он так и остался внутри кафе. Но через окно я видела, как он пристально наблюдает за нами из-за прилавка, готовый выпрыгнуть из-за него (или обежать кругом, учитывая его массу) и кинуться на мою защиту, если бы юноше вдруг взбрело наброситься на меня с похотью во взоре и пеной на губах. Ева, это так утомительно быть femme fatale.

– Можно сесть? – спросил Нил.

Femme fatale, даже под личиной фатальной няньки, никогда не должна осуждать чисто юношескую манеру выражения.

– Конечно, – сказала я.

Нил сел, огляделся и положил томик Бодлера на столик. Посмотрел на меня и отвернулся, переведя взгляд на собор. Он явно тосковал, так что поддерживать разговор, каким бы тягостным он ни был, выпало на мою долю.

– Как провели утро? – спросила я.

Нил взглянул на меня.

– Вроде ничего, – ответил он. Ему почему-то было неловко смотреть мне в глаза, чего нельзя было сказать о том парне – рыбаке, пока этого смельчака не превратили в джем пополам с морской водой, и он отвел взгляд в сторону. Вдруг, видимо вспомнив про манеры, он посмотрел на меня и спросил:

– А как у вас дела, мисс Тернер?

– Очень хорошо, спасибо.

Нил снова отвернулся и загрустил. Я спросила:

– А где этим утром было все твое семейство? – Я начала чувствовать себя с ним больше нянькой, чем с Мелиссой и Эдвардом.

Юноша слегка нахмурился и пожал плечами.

– Мама была с детьми. Ходила по магазинам. – Он взглянул на собор и опять нахмурился. – Как обычно.

Я кивнула, по-моему, на редкость ловко скрывая свою зависть к его матушке.

– Тебе нравится в Сен-Мало? – спросила я.

Он взглянул на меня.

– В этом месте? – В его голосе прозвучала слегка пренебрежительная нотка. – Здесь ужасно скучно, вам не кажется? Я хочу сказать, здесь есть всего одна достопримечательность – могила этого, как там его зовут… ну, на острове.

– Шатобриана, – подсказала я. – На острове Гран-Tie. – Всегда можно положиться на няньку – уж она-то не преминет сообщить географические подробности.

– Ага, – сказал Нил, – да и туда можно попасть, только когда отлив. – Он посмотрел на меня, потом в сторону. – И этот Шатобриан такая скука.

– Ты любишь Шартр? – спросила я.

Юноша снова нахмурился.

– Любил, раньше. Но там больше нет Ричарда, моего кузена. У него там дом. Недалеко от нашего. Великолепное место. – Тут он, видимо, сообразил, что говорит в настоящем времени о жизни и об образе жизни, которые если и были, то только в прошлом. Он снова посмотрел в сторону и пожал плечами, как будто беспомощно, во всяком случае, мне так показалось, хотя старался выглядеть безразличным. Мне стало жалко его, к тому же меня мучила совесть по поводу моих мыслей о нем.

(Я должна прервать повествование, чтобы напомнить тебе, Ева, что я изображаю из себя няню только в целях расследования смерти Ричарда Форсайта. И в эту минуту нашего разговора пинкертон начал медленно всплывать из глубин моего сознания на поверхность, как акула.)

– Теперь там все изменится, – проговорил Нил. – В Шартре.

Тут из кафе, вытирая руки о фартук, вышел мсье Гийом. Он взглянул на Нила, потом на меня.

– Et pour le garçon? Qu' est-çe que ce sera?

Нил моргнул. Он явно ничего не понял.

– Он спрашивает, – сказала я, – не нужно ли тебе чего. Может, кофе будешь?

– А, да, конечно. – Нил взглянул на мсье Гийома. – Большую чашку. – Затем повернулся ко мне и добавил: – Только без молока.

– Un grand café, – перевела я мсье Гийому. – Noir, s'il vous plait.[21]

– Bien, mademoiselle,[22] – сказал он и вразвалку пошел внутрь.

Я сказала Нилу:

– Итак, кузен Ричард. Твоя мама говорила, он умер в. марте.

– Ага.

– Ты любил его, – заметила я.

Нил кивнул.

– Он был замечательный парень. Настоящий. Никого умнее не встречал. Он знал все на свете. И мог сделать все-все.

В первый раз при мне Нил выразил волнение. Характер у него был, как бы это сказать, не моряцкий, но мне он показался очень милым.

– Твоя мать говорила, он писал стихи, – сказала я.

– Да, и очень неплохие. Но он был не просто поэт. У него было свое издательство в Париже.

– Возможно, он и в самом деле был необыкновенный.

Нил кивнул.

– Да, правда.

– Как я понимаю, с его смертью связана какая-то тайна.

Похоже, он справился с приступом волнения. Может быть, его расстроил разговор о смерти Ричарда. Или он смекнул, что волнение не сочетается с той позой, которую он для себя избрал. Поэтому он нарочито небрежно откинулся на спинку стула и пожал плечами.

– Никакой тайны нет, – сказал Нил. – Он застрелился. Хотел умереть и сделал это на свой лад.

– Ты так говоришь, – заметила я, – будто им восхищаешься.

– Я действительно им восхищаюсь, – сказал Нил. В его голосе опять просквозило волнение. – Он прожил жизнь как хотел и умер как хотел.

– Но ведь он был женат, верно? Почему же не подумал, как тяжело будет его жене?

– Розе? Может, Роза и любила его. Но, понимаете, она его хорошо знала. Она знала про него все-все. Даже про тех женщин, с которыми он встречался. – Нил сказал это с небрежностью светского человека, однако у него это плохо получилось. Потом он нахмурился. – Ну, кроме одной.

– Какой именно?

Ответить ему помешало появление мсье Жана, который поставил перед Нилом белое блюдце и дымящуюся чашку кофе.

– Спасибо, – сказал ему Нил.

Мсье Жан кивнул и отправился восвояси.

– Так кто это был, Нил? – снова спросила я. (Естественно, с легким дружеским любопытством няньки, а не с настырностью пинкертона.)

Юноша небрежно потянулся к чашке и тут же отдернул руку. Сморщившись, он потряс пальцами.

Бедный Нил. Вечная проблема с этими позами, они, разумеется, так легко сходят на нет, стоит только столкнуться со злым умыслом тех средств, которыми вы пользуетесь для их поддержания.

Я заглянула внутрь кафе. Думаю, мсье Гийом довольно ухмылялся, поворачиваясь ко мне спиной и делая вид, что занят бутылками.

Трудно сохранить позу, когда сталкиваешься со злым умыслом хозяина кафе.

– Астер Лавинг, – сказал Нил. – Певичка. Поет на барже на Сене, в Париже. Ричард один раз водил меня туда и познакомил с нею. Она негритянка. – Он взглянул на меня так, будто ожидал, что я от изумления грохнусь в обморок. Но мы, няньки, разумеется, сделаны из прочного материала.

– Именно поэтому, – сказал юноша, – он никогда не рассказывал о ней Розе. Я хочу сказать, Роза не любит негров. Хотя Астер на самом деле очень милая. Даже красивая.

– Но Роза знала и о других женщинах? И мирилась с этим?

– Ну да.

– И она смирилась с мыслью Ричарда покончить жизнь самоубийством?

– Ричард обещал ей, что сделает это. Она говорит, он много раз ей об этом напоминал. Он хотел умереть красиво. Но не один, а с кем-нибудь за компанию.

– И Роза это одобряла?

– Ну да. Я же говорил, она хорошо знала Ричарда. И, конечно, одобряла.

Но не до такой же степени, чтобы умереть с ним заодно!

– За женщина, что умерла вместе с Ричардом, – сказала я. – Сабина, не помню фамилии. Ты ее знал?

– Сабина фон Штубен. Да, я встречал ее в Лондоне. Она приезжала к нам вместе с Ричардом. Мои родители ничего не знали. Они… они не слишком одобряли увлечения Ричарда, так что я им не всегда говорил, что встречаюсь с ним. В Париже или в Лондоне, когда он туда приезжал. А тогда он был в Лондоне, позвонил, и я встретился с ним в «Савое». Знаете «Савой»?

Я улыбнулась.

– Боюсь, только понаслышке. Тебе понравилась Сабина?

– Не знаю. Она была очень красивая. И очень милая… – Юноша нахмурился. – Но…

– Что?

– Ну, мне она показалась немного… странной.

– Да? Чем же?

Нил потянулся к чашке, вовремя передумал и откинулся на спинку стула, сложив руки на груди.

– Тем, как она смотрела на Ричарда. Как будто она молилась на него или что-то в этом роде. Всюду ходила за ним, как собачонка. Я хочу сказать, оно и понятно, ведь Ричард был такой красавец. Вы видели его фотографии?

– Нет, – соврала я.

– Знаете, он был высокий, выше меня, и всегда выглядел просто великолепно. Он был… элегантный. Носил двубортные пиджаки от лучших портных. И только черные. Он всегда носил черное.

– Вот как.

– А еще он был остроумный, всегда говорил смешные вещи и, кроме того, очень щедрый, так что, наверное, можно понять, почему она была от него без ума. Но в ее поведении было что-то странное. Она не отрывала от него глаз. При этом ее как будто лихорадило. Лицо у нее краснело, и казалось, ей трудно дышать, вроде как…

Нил внезапно замолчал, покраснел и потянулся к чашке. Осторожно коснулся ее кончиками пальцев и поднял.

– И еще, она все время говорила о политике, – добавил он.

– О политике? – удивилась я. – Почему? Она что, была коммунисткой?

– Нет-нет, – сказал юноша. – Как раз наоборот. Она ненавидела коммунистов. – Он попробовал кофе. Поставил чашку, потянулся к сахарнице, зачерпнул ложкой сахарного песку и высыпал его в кофе. – Правда, она их ненавидела. Говорила, коммунисты хотят разрушить Германию, как они разрушили Россию. – Он добавил в чашку еще две ложки сахара и размешал. – Она состояла в какой-то новой немецкой партии. Национал-социалистов. Они хотят избавиться от коммунистов и евреев. И, похоже, от всех остальных тоже. – Он положил ложку, поднес чашку ко рту и отпил глоток. – Мне все это казалось ужасно скучным.

– Я всегда думала, социализм – международное движение.

– Может, не в таком виде, как в Германии.

– А Ричард? Он придерживался тех же политических взглядов, что и Сабина?

Нил засмеялся.

– Ричард? Да ему вся эта политика была по фи… – Он моргнул, посмотрел в сторону и снова приложился к кофе. – Нет, Ричард совершенно не интересовался политикой. Она говорила, а он только улыбался. В другой раз он мне сказал, что политика – последнее прибежище для законченных зануд. Он не променял бы и одного хорошего поэта на всех политиков мира, так он сам говорил. Это он рассказал мне про Бодлера. И подарил эту книгу, – сказал Нил и кивнул на томик «Цветов зла».

– Вот как.

Нил поставил чашку на блюдце.

– Знаете, что говорил Бодлер про поэтов? – Он слегка наклонился ко мне и положил ладонь на книгу, как будто то была Библия и он собирался в чем-то поклясться. И юноша процитировал:

– Поэт как заоблачный принц, который выезжает из бури и смеется над лучником.

– «Exilé sur le sol, – процитировала я, – au milieu des huées, Ses ailes de géant V empêchent de marcher».

Нил сидел, нахмурившись, и я перевела:

– Низвергнутый на землю, средь окриков шальных не может он идти под бременем громадных крыл своих.

– Вы знаете! – восхитился он. – По-французски!

Я улыбнулась – с той обезоруживающей кротостью, какой можно ждать от няньки, будь она пинкертоном и одновременно femme fatale. Но в душе, должна признаться, я была собой довольна. Ведь прошло уже лет десять с той поры, когда мы с тобой читали эти стихи.

– Я выучила его давным-давно, – сказала я. – Сама удивляюсь, как еще помню.

Мне следовало вести себя с юными Нилом очень осторожно, Ева. По-моему, теперь в его взгляде, кроме восхищения, ощущалось и нечто физическое. Еще немного поэзии, хотя бы одна строфа, и, боюсь, он не только перелезет через стол, но и плюхнется ко мне на колени.

Назад к расследованию!

– Ричард давно был знаком с Сабиной? – спросила я.

Нил снова моргнул, на этот раз как человек, очнувшийся от послеполуденной дремы.

– С Сабиной? А месяца два, кажется.

– Ты имеешь в виду – перед смертью?

– Ага, – сказал Нил. И снова поглядел вдаль, на Сен-Венсенский собор. Потом вдруг нахмурился, посмотрел на меня. И заговорил быстро и тихо, с резкими тревожными нотками: – Вон мама идет. Не говорите ей, что мы разговаривать о Ричарде. Ладно?

– Хорошо, – заверила я его. И мило улыбнулась, хотя при этом в мою пинкертоновскую голову пришли две (далеко не самые милые) мысли: первая – у госпожи Форсайт могла быть тайная (а значит, подозрительная) причина желать, чтобы Нил держал язык за зубами; и вторая – Нил отныне у меня в долгу, уж коли я согласилась не рассказывать о нашей беседе и хранить все в тайне; ну а долг он может отдать дальнейшими откровениями, если я того пожелаю.

В личине пинкертона ты много узнаешь о других, а иногда и о самой себе. И в обоих случаях – не всегда приятные вещи. Или желанные.

Ну да ладно. Уж лучше профессиональный лицемер, чем любитель. К такому вот убеждению я пришла (или заставила себя поверить в него).

Так или иначе, я надела очки, чтобы посмотреть: действительно, то была госпожа Форсайт с детьми – они спускались по улице Бруссу от Сен-Венсенского собора.

Поверх грубых коричневых ботинок и носков на юном Эдварде были короткие светлые вельветовые штаны, того же цвета куртка нараспашку и белая рубашка, так сильно накрахмаленная, что буквально стояла колом поверх брючного ремня. На Мелиссе был белый кардиган, тоже нараспашку, лимонно-желтое платье, белые носки и белые кожаные туфли.

Наряд госпожи Форсайт был куда более soigné.[23] В одной руке она несла зонтик из белого шелка с бахромой, с другой свисала большая льняная сумка на тонких, но крепких кожаных ремешках, набитая покупками. На голове, обрамленной светлыми волосами, довольно кокетливо (и вызывающе) угнездился белый ток, тоже шелковый, вытканный золотыми нитями. Платье было льняное, белое и аккуратное, оно доходило ей до середины стройных икр. Жакет был сшит из того же материала, плечи – реглан, длина – как раз до заниженной талии платья. Шелковым был и легкий шарф, обмотанный вокруг стройной шеи под воротником платья и жакета и завязанный свободным узлом. На ногах – белые чулки и белые туфли-лодочки. Не из патентованной кожи, а из замши. Она сказала мне, что купила их в Париже. И я, понятно, ей не позавидовала.

К сожалению, должна признать, все это сидело на ней великолепно.

Эдвард первым нас заметил. Он замахал руками и закричал:

– Эй! – И тут же бросился к нам.

– Эдди! – строго окликнула его мать. – Эдвард!

Не обращая на нее внимания, он помчался по булыжной мостовой, бойко размахивая маленькими руками. Темные волосы упали на лицо. Он резко подскочил к столику и остановился, довольно театрально хлопнув ладонями об стол.

– Тпру! – воскликнул он. Посуда задребезжала. Из чашки Нила даже выплеснулось кофе и растеклось по скатерти.

– Эй! – отстраняясь, сказал Нил.

– Мисс Тернер, – выпалил Эдвард, дыша так тяжело, будто он только что закончил марафонскую дистанцию, и подняв брови так высоко, что они спрятались за его челкой, – а знаете, что мы видели? Как какой-то дядька бил осьминога! Он колотил и колотил им об камень! И так несколько часов без передыху! – Он повернулся к Нилу, вдруг перестал пыхтеть и широко ухмыльнулся. – Парень, тебе несдобровать. Мама тебя обыскалась. И страшно злится.

Лицо Нила недовольно сморщилось.

– Слушай, а не пошел бы ты куда подальше? – спросил он брата.

– А ты попробуй меня заставить, – сказал Эдвард и показал ему розовый язык.

– Эдвард, – сказала госпожа Форсайт, подходя к нему сзади (Эдвард успел убрать язык и придать своей физиономии выражение самой невинности), нельзя же так бегать. Это же вульгарно. Ведь правда, мисс Тернер?

– Очень вульгарно, – подтвердила я Эдварду. Особенно когда это делают маленькие детишки.

– Вот видишь? – сказала мать. И повернулась к старшему сыну. – Нил, где ты пропадал все утро? Мы искали тебя везде и всюду.

Держась одной рукой за стол, чтобы не грохнуться в приступе злорадства наземь, Эдвард другой рукой прикрыл рот, но при этом ловко сделал вид, как будто не смог скрыть ехидного хихиканья.

Нил покраснел.

– У меня были дела.

– Не сомневаюсь, – сказала Maman, – я даже больше чем уверена, они не терпели отлагательства, но все равно это просто возмутительно вот так исчезать. – Она повернулась к Эдварду. – И перестань гукать, Эдди. Ведешь себя как неотесанная деревенщина.

– А может, – сказала Мелисса, приглаживая маленькой рукой свои длинные, прямые светлые волосы, – может, Нил просто искал мисс Тернер. – Это было сказано слишком рассудительно для десятилетнего ребенка, притом с вежливым выражением на личике.

– Какая еще деревенщина? – заинтересовался Эдвард.

Госпожа Форсайт перевела взгляд с Мелиссы на Нила, раскрасневшегося еще пуще, nomoм посмотрела па меня. Голубые глаза слегка сузились, но лишь на миг. Она снова повернулась к Нилу и мило улыбнулась. (Так же мило, как и я, если это тебе о чем-то говорит.)

– Какая еще деревенщина? – не унимался Эдвард.

– Замолчи, Эдди, – сказала Maman. – Нил, идем, дорогой, хорошо? Поможешь донести покупки.

Когда Мелисса оказалась за ее спиной, вежливое выражение исчезло с ее личика, как вуаль, и она злорадно ухмыльнулась, глядя на Нила. Эдвард опять развеселился.

(А ведь было время в моей жизни, когда я просила Господа послать мне сестру или брата.)

Нил стоял и только моргал.

– Но…

– Пойдем, дорогой. – Госпожа Форсайт повернулась ко мне и одарила меня такой же милой улыбкой. – Я помню, что обещала вам свободное время, мисс Тернер, и понимаю, вы утомлены после вчерашнего приключения на этой дурацкой старой лодке. Но все же не могли бы вы некоторое время присмотреть за детьми? Мне еще надо переделать целую кучу дел.

– Конечно, – сказала я. Даже настоящая няня сказала бы то же самое. А уж, в качестве самозванки у меня просто не было выбора.

– Но я еще не заплатил за свой кофе, – сказал Нил.

– Я за тебя заплачу, дорогой, – сказала госпожа Форсайт. И протянула ему свою сумку. – Будь так добр. Я тоже слегка устала.

Нил, моргая, встал и взял сумку. Неуклюже. (Ты никогда не замечала, что, когда женщина передает мужчине, даже молодому, сумку, причем любую, тот вдруг начинает вести себя на редкость неуклюже? Как будто нарочно хочет показать свое неумение обращаться с женскими вещами, это якобы служит доказательством его мужского начала.)

Госпожа Форсайт глубоко и с облегчением вздохнула и несколько раз обмахнула лицо изящной рукой.

– Спасибо, дорогой. – Она наклонилась к сумке (Нил возвел глаза к небу) и долго перебирала пакеты, пока не нашла замшевый кошелек.

Она посмотрела на остальных детей.

– Смотрите, далеко не отходите. Я скоро вернусь. – Она снова взглянула на меня и мило улыбнулась. – Я и за вас заплачу, мисс Тернер, – сказала она. – Отдыхайте.

– Но… – сказала было я. Но эта женщина, однако, давно привыкла ко всяким «но». Она быстро повернулась и вошла в кафе. Нил взглянул на меня, потом посмотрел в сторону.

Эдвард с беспечным видом поставил локти на стол, эдакий игрок в поло, отдыхающий между таймами, затем посмотрел на меня и с самым серьезным видом спросил:

– Мисс Тернер, а почему у осьминога восемь жопалец?

Мелисса покатилась со смеху. В конвульсиях она хваталась левой рукой за бок, а пальцем правой указывала прямо на него.

– Вот дуралей! – Она еще посмеялась и наконец втянула в себя большую порцию благодатного воздуха. – Это щупальца, дурачок. А не жопальца.

Эдвард круто повернулся к ней.

– Врешь! – Теперь он повернулся ко мне. – Она ведь врет, да?

Я задумалась (глубоко) над стоявшим передо мной выбором и в конечном итоге выбрала правду (как и должно любой няньке).

– Видишь ли, Эдвард, боюсь, она права.

Эдвард взглянул на Нила. Нил, улыбаясь, кивнул, затем посмотрел па меня, проглотил улыбку и снова залился краской. Эдвард повернулся к Мелиссе, потом опять ко мне. Сжал губы, скривил рот и опустил глаза. Потом он вдруг поднял глаза и ухмыльнулся.

– Ух ты! – выдохнул он.

И все сразу засмеялись, включая, должна признаться, и няню.

Тут из кафе вышла госпожа Форсайт, все разом прекратили хохотать и принялись оглядывать площадь с поразительно наивной беспечностью.

Госпожа Форсайт взглянула на меня.

– Вы идете, мисс Тернер?

Итак, после того как я быстро сбегала на почту и отправила тебе письмо, мы все вместе вернулись в гостиницу. Остаток дня я занималась с детьми – читала им книжки и рассказывала всякие истории (и ни в одной из них, можешь поверить, не было ни слова о жопальцах). Госпожа Форсайт упаковывала вещи – довольно трудная задача – и посылала Нила со всякими поручениями, самыми что ни на есть неотложными. После ужиная поплелась наверх, к себе в комнату.

Ева, должна признаться, не нравится мне эта женщина. За несколько минут до ее появления у кафе мы с Нилом тихо сидели и мило болтали. (Возможно, у каждого из нас была своя тайная причина для болтовни, но разве в жизни бывает по-другому?) И вот в одно мгновение Maman будто нарочно свела нашу беседу на нет, распределив между нами роли, которые, как она считала, мы и должны были играть. Сына и Няньки.

Участь пинкертона не всегда приносит радость. Да и участь сына, судя по всему, тоже.

Я немного устала, Ева, совсем чуть-чуть. Это письмо превратилось в опус. Наверняка я расплатилась со всеми своими долгами?

Жаль, что Maman et la famille[24] прибыли в самую неподходящую минуту. Мне-то хотелось побольше узнать об этой Сабине. И о той певичке на барже, Астер Лавинг.

Я упомяну ее имя в своем следующем отчете агентству – может, пригодится.

По правде сказать, меня назначили на мою теперешнюю высокую должность не затем, чтобы допрашивать Форсайтов. Моей задачей, скорее, было получить сведения о неком графе де Сейте из Шартра и о его сестре. Да, о графе, ни больше mi меньше. Госпожа Форсайт, мать погибшего молодого человека, полагает, что они каким-то образом причастны к его смерти.

Как бы там ни было, скоро я смогу сказать, что имею среди своих знакомых графа. Но ради тебя я постараюсь не хвастать этим знакомством. Признаюсь в этом совершенно откровенно.