Раздался шквал аплодисментов — хлопали всё женщины, находившиеся в вагоне. Кто-то даже восторженно свистнул. Только одна старушка выслушала этот текст с сосредоточенным вниманием, словно действительно прозвучало официальное объявление.

Я еле дождался Мэдди. И был невероятно горд: она такая смелая и весёлая, она сумела заставить совершенно незнакомых людей смеяться и общаться друг с другом. Они всё ещё радостно галдели, когда Мэдди наконец появилась в дверях, с абсолютно непроницаемым лицом, будто ничего не произошло. «А вот и наш диктор!» — громко выкрикнул я, демонстративно освобождая столик, чтобы звезда могла поставить пиво и те самые отныне знаменитые бутерброды. Возможно, не стоило привлекать внимание всего вагона. Но мы не слишком переживали, когда в Дидкот-Парквей нас вышвырнули из поезда. В смысле, даже в такой дыре нам было чем заняться во вторник вечером.

Воспоминание это спровоцировало во мне всплеск любви и гордости. И появление Мэдди в вагоне показалось одним из самых ярких моментов в мировой истории. С какой безмятежностью она уселась на свое место и принялась жевать бутерброд — это же величайший комедийный шедевр!

А ещё мне стало жутковато от того, что фрагменты нашего общего прошлого, возвращающиеся к жизни, столь малы. Я будто жил в крошечной клетке, метался по ней, стукаясь головой о потолок и разглядывая знакомые кирпичики в стенах и полу. Я располагал крайне подробной картой собственной жизни начиная с 22 октября и несколькими мелкими кадрами аэрофотосъемки всего остального пространства.

То давнее приключение в поезде всплыло в памяти само по себе — ровно в тот момент, когда я проснулся, без всяких логических ассоциаций или сигналов. Если не принимать во внимание, что, засыпая, я думал о Мэдди и продолжал думать о ней, едва открыв глаза. Минуло уже несколько дней после суда, и в то утро я проснулся поздно. Отчаянно хотелось, чтобы Гэри или Линда подтвердили пробудившуюся в памяти историю, но они уже ушли на приём к врачу. Думаю, Линда специально попросила о дополнительном ультразвуковом обследовании, чтобы убедить Гэри, что внутри неё действительно есть Дитя.

Я приготовил себе чаю и подумал, не выпить ли его без сахара, как любил прежний Воган. Если уж возвращаться к норме, рассудил я, следует попробовать поступать так же, как раньше. Отхлебнул, скривился и потянулся за сахарницей. Побродил в пижаме по квартире. Рассмотрел корешки книг на полках, целые ряды биографий знаменитостей, написанных другими людьми. Включил телевизор, пощёлкал пультом — сплошь мыльные оперы, где члены семьи орут друг на друга, перемежаемые рекламными роликами, в которых счастливые семейства радостно друг с другом обнимаются. Выключив телевизор, я некоторое время таращился на пустой экран. За подставкой для телевизора клубились спутанные провода, удлинители, ненужные разъёмы, электрические вилки. Хотелось навести порядок, воткнув каждую вилку на положенное ей место.

— Ну давай же, давай! — не выдержал я, шлепая себя по лбу, как будто можно было восстановить картинку, стукнув по крышке телевизора.

Я решил, что должен поговорить с Мэдди, один на один. Наверное, она всё ещё злится на меня за выкрутасы в суде, но я всё равно обязан рассказать, что со мной произошло. На тот случай, если её не окажется дома, у меня был адрес «студии», где она работает. Выяснилось, что Мадлен не занимается живописью, но всё же она художник — продает фотополотна с лондонскими достопримечательностями, что дает ей возможность заниматься более творческой работой и участвовать в выставках. И теперь я ещё больше гордился ею. Мэдди была фотографом, и, судя по всему, отличным. Здорово всё-таки, что женщина, с которой я развожусь, не проводит субботние дни в бесконечных съёмках чужих свадеб.

Через час я был готов выйти из дома. Напоследок ещё раз оглядел себя в зеркале. А потом пошел и опять переоделся.

— Какого чёрта ты тут делаешь? — начала Мэдди, открывая дверь.

— Привет.

— И?

— Я хотел встретиться с тобой — в смысле, поговорить.Серьёзно.

— У тебя чертовски крепкие нервы.

Мы впервые остались наедине. В своих мечтах я воображал, что она будет всё же чуть больше рада мне.

— Я подумал, что должен кое-что объяснить. Ты одна?

Из сада доносился собачий лай.

— Какое тебе дело до этого?

— Просто… ну, разговор непростой, и если дети дома, то…

— Разумеется, они в школе. (Долгое неловкое молчание.) Ладно, пожалуй, тебе лучше войти, — сдалась она и направилась в дом.

А я стоял на пороге, разглядывая огромную черно-белую фотографию пляжа Барликоув, — вероятно, чересчур долго, потому что Мэдди высунулась из кухни и недовольно бросила:

— Ну так что, ты идёшь или как?

— Да, прости. Мне разуться?

— С чего бы это? У нас что, разве так было принято?

— Не знаю… я забыл.

— Кто бы сомневался… — пробормотала она себе под нос.

Пёс ворвался в коридор и на радостях едва не сбил меня с ног. Я отвечал на его восторги, одновременно с любопытством озираясь по сторонам. Дом был совершенно не похож на идеальное жилище, сошедшее с картинки глянцевого журнала о недвижимости. Наверное, какой-то совсем уж нетрадиционный дизайнер-консультант предложил использовать вазу для фруктов в качестве хранилища старых телефонных зарядников и мячиков для пинг-понга.

Мы вошли в кухню. Я не знал, с чего начать, и ужасно нервничал. Не хотелось испортить наше первое свидание. Из динамиков айпода звучала музыка, я узнал песню.

— Ой, ты любишь «Колдплэй»! Я тоже! — обрадовался я.

— Не ври, ты терпеть не можешь «Колдплэй». Вечно заставлял меня их выключать.

— Ах вот как… но сейчас уже люблю…

— Слушай, Воган, что происходит? Ты не отвечаешь на мои письма, потом заявляешься в суд и устраиваешь там шоу. — И она озадаченно нахмурилась.

— Э-э, видишь ли, дело в том, что пару недель назад… двадцать второго октября, если быть точным, где-то после полудня, думаю, я…

— Что?

— Вроде как… родился заново.

— Ты что, принял крещение? — Она смотрела с откровенным подозрением.

— Нет, что ты! Выходит, судя по твоим словам, прежде я не был христианином. Надо же, а я и не знал.

— О чём это ты?

— Я неделю провел в больнице, после обратимой амнезии.

— После чего?

— Ну, из моего сознания сами собой стёрлись всё личные воспоминания. Я забыл, кто я такой, свою семью, друзей, забыл собственное имя. И память всё ещё не вернулась. Мне рассказали, что мы с тобой женаты пятнадцать лет, а знакомы вообще двадцать. Но сейчас, стоя здесь, в кухне, я чувствую себя так, словно разговариваю с тобой впервые в жизни.

Она долго с подозрением разглядывала меня.

— Да пошёл ты!

— Это правда. Можешь позвонить в больницу…

— Чушь собачья. Не знаю, что ты затеял, но этот дом ты не получишь! — Когда она ругалась, акцент становился заметнее, — легкий скаус [6], чуть ослабленный двумя десятилетиями жизни на юге.

— Ну вот, и Гэри рассказал мне, что мы с тобой разводимся, хотя я совершенно не помню почему. Доктор сказал, что триггерным моментом для развития амнезии стал стресс, который я испытывал при разрушении брака.

— Стресс, который тыиспытывал! Да тебя тут вообще никогда не было, чтобы хоть что-то почувствовать! Ты вечно торчал на работе допоздна или болтался где-то со своим Гэри, а вот я-то как раз и переживала этот самый стресс, причем в одиночестве, и, кстати, ни о чём не забыла!

— Какая милая кухня, такая по-настоящему домашняя.

— Ты что, совсем чокнутый, Воган? И зачем ты так похлопываешь пса, ты что, не знаешь, что он этого не выносит…

—  Не знаю! Явообще ничего не знаю. Большую часть минувшей недели я провел в больнице с браслетом на руке, на котором было написано: НЕИЗВЕСТНЫЙ БЕЛЫЙ МУЖЧИНА. Вот, смотри, он у меня ещё сохранился. А вот медальон на шее, видишь? На нём моё имя и контактные телефоны — на случай, если мозг опять отключится и я опять потеряюсь, не понимая, куда идти и кому звонить.