Чтобы свериться с планом, ему пришлось с головой укрыться в кабине, но как только он делал попытку привязать план к местности, то терял ориентацию в пространстве. Словно ища поддержки, он посмотрел на капитана, но, увидев его облаченный в мех и кожу затылок, понял, что одинок, что два метра фюзеляжа, отделяющие его от пилота, в воздухе превратились в непреодолимое расстояние.

Тогда он постарался просто выстроить в памяти очертания ландшафта и на обратном пути закрепить за каждой местностью свое название и зрительно зафиксировать ее облик.

Дороги, четкие, как только что нарисованные полосы, завязывались вокруг геометрических фигур полей и лесов. Селения казались косточками, прихотливо рассыпавшимися из кулька. Речки, эти неподвижные синие змейки, очерченные зелеными линиями, казалось, спали.

Гигантская и фантастическая шахматная доска была перерыта рвами, а в бледные прожилки на серой земле шпорой вонзались Эсна и ее приток. Тели, накренив самолет, указал на некое подобие снежного волдыря, испещренного темными озерцами, который показался между вантами. Жан узнал сто восьмую высоту, так как уже видел снимки этого пригорка, вспоротого руинами двух конических бункеров, где совсем рядом укрывались французы и немцы. Самолет находился на неуловимой границе, с которой начиналось вражеское небо.

У взволнованного Эрбийона мелькнула мысль: «Мы направляемся к «ним».

Он моментально приготовился к битве и, предполагая, что вот-вот отовсюду появятся самолеты противника, мысленно бросил им вызов.

Однако необъятное небо было чистым и, несмотря на шум мотора, молодой человек чувствовал тишину раннего вечера, заполнявшую горизонт. Земля приобрела розоватый оттенок, а рвы превратились в синие ручейки. Реймский собор, выделяющийся среди рассыпанных вокруг него домов, скорбно ловил последние всполохи солнца, уже недоступного земным взглядам, но от взгляда Эрбийона еще не ускользнувшего.

Жан внезапно устыдился недавно охватившей его ребяческой гордости. Он показался себе таким слабым, таким ничтожным и маленьким. Самолет уже выглядел неподвижным, жалким, и он вдруг испугался страшной кары, которая может обрушиться на голову того, кто осмелится потревожить эту таинственную агонию дня.

Из этого состояния зачарованности его вывел резкий толчок. Тели жестко пикировал ко рвам; из его пулемета вырвался кровавого цвета сноп и устремился в сторону траншей. Затем Эрбийона опять бросило на турель, и самолет как ракета взмыл ввысь.

Тогда слуха молодого человека коснулся приглушенный, растворившийся в воздухе шум, и он подался вперед. Под фюзеляжем мягко покачивался сгусток коричневого дыма. Следом за ним, слева, возник второй такой же, затем, под машиной, еще один; все они были плотными и окруженными мелкими облачками, как весной молодое деревце – почками.

Тели обернулся к Эрбийону, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на него первые залпы шрапнели. Даже если бы офицер-стажер дрожал от страха, он из гордости изобразил бы на лице вызывающую улыбку, однако никаких усилий ему для этого прикладывать не пришлось. Разрывы снарядов его совсем не испугали, они нравились ему своим неожиданным возникновением, своим упорядоченным дроблением и вялой пульсацией, которая превращала их в легкие шарики, растворяющиеся в серых фитильках.

На беззаботное движение капитана он, гордый своей отвагой, ответил веселым жестом. Так вот они, эти «черные ядра», о которых даже бывалые пилоты говорят с уважением? Гармоничная форма, и какой мягкий звук! Неужели есть в них что-то такое, что может заставить дрогнуть даже сердце крепкой закалки?

Теперь они были везде: сверху, снизу, под хвостом – и почти задевали крылья. Самолет маневрировал среди этого цветения, которое угасало и, бесконечно повторяясь, распускалось вновь. Вставая на дыбы и летя горизонтально, кренясь на одно крыло и пикируя, он скользил между этими необычными буйками, а в это время Жана подбрасывало и он, держась рукой за борт кабины и забавляясь, следил за тем, что казалось ему игрой Тели, и в его голове ни на секунду не пронеслась мысль, что ставками в этой игре были жизнь и смерть.

Внезапно самолет резко заплясал в воздухе. Несмотря на свою неопытность, офицер-стажер почувствовал, что на сей раз воля капитана здесь была ни при чем.

Он не знал, как объяснить свое впечатление, но ему вдруг почудилось, что самолет стал каким-то беспомощным, и это напомнило ему, что он находится в неживой машине, совокупности железа, полотна и дерева, а не на чутком и послушном животном, как казалось ему до сих пор.

Одновременно с этим он вспомнил о земле. Посмотрел на нее, такую далекую и оторванную от него, затерявшуюся в разреженном тумане, который начал сгущаться. Ему мучительно остро захотелось на нее вернуться.

Дешан тем временем выпивал у унтер-офицеров, лениво ронял слова, которые все они с уважением ловили.

В этой столовой так же, как и в первой, размещались стол и бар. Все здесь, однако, было проще, небрежней. Подобно казарме, здесь валялись открытые планшетки, на полу – окурки, воздух был менее свежим. А мужчины с грубыми лицами, одетые в более простые одежды, позволяли себе дальше заходить в проявлениях своих чувств, которые не требовали от них глубокого анализа.

В столовой находились три пилота: Виранс, крупный парень с багровым лицом; Брюлар, механик, перешедший в пилоты; Лодэ, чьи седые волосы обрамляли молодое лицо; оба пулеметчика – Живаль и Малот, и фотограф Дюфрэн. Все они в тот день поднимались в небо, подогретые горячностью Тели; след от нее все еще был виден в их взглядах, блестевших больше обычного.

В их компании Дешан расцветал. До своего недавнего перевода в ранг младшего лейтенанта он жил в этом бараке, ел за этим столом, пил это скверное красное вино, которое и сейчас наполняло его стакан. День, когда портной эскадрильи пришил к его летной куртке галун офицера, был самым славным в его жизни. Это повышение стало финальным аккордом в удовлетворении его тайной и почти стыдливой жажды успеха, которому он придавал чрезмерное значение.

Прошло первое опьянение, и новый образ жизни стал стеснять его, как слишком подогнанная по фигуре форма. За столом голоса казались слишком тихими, движения – слишком сдержанными, а ему приходилось следить за своими массивными руками, деформированными крестьянским и военным трудом. Его собственные шутки звучали фальшиво, чужих он не понимал. Поскольку простоты в общении ему не хватало, а своими ранениями и подвигами он по праву гордился, то все это время смутно и стойко страдал.

Равновесие к нему возвращалось лишь среди капралов и сержантов. Для них он был большим человеком, живым примером тех почестей, на которые могли претендовать и они, и, поскольку каждый знал, каким образом он заслужил их, в их восхищении не было зависти. Самым восторженным поклонником среди всех остальных казался Брюлар, его механик.

Вошел пилот, все разговоры тут же смолкли. Перед тем как заговорить, он опорожнил наполненный до краев стакан.

– Эх, хорошо, – выдохнул он, – после трехчасового регулирования-то.

Виранс спросил:

– Верро, а кто-нибудь еще остался в воздухе?

– Капитан все летает. На обратном пути я видел его вдалеке.

Он не спеша снял дубленую одежду, шлем и предстал перед всеми такой тоненький, с приглаженными волосами, влажными губами и вкрадчивыми повадками бродяги и любовника.

Затем он объявил:

– Я видел на поле кого-то из новичков.

Он выделил эти слова, чтобы привлечь внимание каждого из присутствующих. Один только Дешан не повернул головы.

– Это лейтенант, – объяснил Виранс. – Когда мы приземлились, он заговорил с Марбо. Думаю, что он приехал к нам.

Виранс посмотрел на неподвижно сидящего Дешана и спросил у него:

– Тебе об этом что-нибудь известно?

Шрам на лице покалеченного стал от напряжения шире, но он холодно ответил:

– Я слышал о нем. Это лейтенант Мори.