Они одновременно выпрыгнули из самолета, приземлившегося возле ангаров. Глядя на дрожь, пробегающую по их телу, не унимавшуюся и в безопасности, Марбо мгновенно обо всем догадался.

– Хорошо трахнуло? – спросил он.

– На этот раз, – ответил Эрбийон, – думаю, я и впрямь испугался.

– Тут хвастаться нечем, – мирно сказал толстяк.

Жан и Мори говорили одновременно. На них неожиданно налетели два истребителя, исключительно ловких и упорных. Пулемет Клода оказался поврежден пулей, а воспользоваться пулеметами стажера возможности не было; противники все время держались под их машиной. Они слышали, как мимо свистели светящиеся нули, и им чудом удалось не загореться в воздухе.

Марбо подошел к их самолету.

– Превосходная шумовка, – заметил он. – Двадцать восемь пробоин в фюзеляже.

– У меня рука болит, – вдруг сказал Мори.

Эрбийон захотел было расстегнуть комбинезон пилота, но остановился. В том месте, куда указывал Клод, рукав был разодран и мех порыжел.

– Вас задело воздушной волной от снаряда, – определил Жан.

– А ты на себя посмотри, твой свитер стал ажурным, – заметил Марбо.

Жан оглядел себя. В семи различных местах свитер и куртка были продырявлены.

Он жадно глотнул воздух. Клод непроизвольно сделал то же самое. Они посмотрели друг на друга, и их охватило ощущение необычной тождественности. Ужасное напряжение, начавшее таять, подобно сплаву, состоящему их страхов и надежд, до конца их так и не отпускало. Им казалось, что на жест одного должен ответить, продолжая его, жест другого. Опасность, которой они только что избежали, еще более серьезная, чем все те, какие до сих пор им пришлось пережить, делала их инстинкт выживания более слитным, более единым, чем обычно.

– А как же так получилось, что вы заснули? – воскликнул Марбо. – Мне казалось, что у вас у обоих зоркий глаз.

Они опять встретились взглядами, но на этот раз чтобы тотчас друг от друга отвернуться. Мысль, беспокоившая их там, наверху, в бледном небе, и прерванная первыми стрекочущими залпами огня, овладела ими снова.

Мори подумал:

«Почему в письмах Элен после возвращения изменившегося Эрбийона таится беспокойство?»

А Жан:

«Клод меня уже подозревает?»

Эта навязчивая идея часто во время полета притупляла остроту их внимания и чувств. Только вот как признаться в этом Марбо? Оба ответили неопределенным жестом.

Они пошли к своему бараку, по пути машинально обсуждая бой. Волнение, овладевшее их телами, рассеивалось медленно. Однако эта в определенном смысле механическая общность вовсе не могла сгладить неловкость, возникавшую между ними, когда они находились вместе, и только увеличивала ее, поскольку им было еще труднее утаить друг от друга некоторые движения души, которые хотелось бы сохранить в тайне.

В этот час приносили письма в столовую. Конверты своими яркими тонами украшали стол. Еще от двери они различили те, что предназначались им, и Эрбийон стиснул челюсти, чтобы не выдать ни малейшего волнения, которое охватило все его существо: на столе, почти рядышком лежали два письма от Денизы: одно – для Клода, другое – для него. Хотя его собственное и было подписано измененным почерком и на другой бумаге, он подумал, что Мори этим обмануть не удастся. Он стремительно, прежде товарища, подлетел к столу. Схватил свое письмо и воскликнул:

– После опасности это так приятно!

Затем, желая поскорее отделаться от конверта, который судорожно сжимали пальцы, он распечатал его, резко смял и бросил под стол.

Он уже собирался пойти в свою комнату, как Мори задержал его.

– Не желаете ли немного согреться? – спросил он, указывая на бар.

Затем с грустной иронией добавил:

– В моем присутствии вы превращаетесь прямо-таки в трезвенника.

На молодого человека накатила глубокая грусть. Должно быть, его товарищ действительно разуверился в их дружбе, если решил оживить ее таким грубым способом, который еще недавно ему самому претил, но у него не хватило сил отвергнуть этот жалкий призыв.

Тем временем радость оставаться среди живых, подсознательно владевшая ими, на время ослабила их взаимное смущение. У выпитого ими вина вкус казался более терпким, чем обычно; примитивная обстановка столовой дарила необычное ощущение домашней безопасности.

Мори, до сих пор откладывавший чтение, которого ему было достаточно, чтобы увидеть мир по-иному, распечатал письмо своей жены. Эрбийон, погруженный в животно-блаженное состояние, мечтал.

Почувствовав взгляд Клода на своем лице, он поднял голову и вздрогнул, не сумев взять себя в руки. Черты Мори несли на себе отпечаток ужаса, смешанного с такой жаждой утолить свое любопытство, что Жан, сам того не желая, спросил:

– У вас плохие новости?

– Зачем вы меня об этом спрашиваете? – воскликнул Мори.

– У вас такой расстроенный вид.

Клод спрыгнул с табурета, на котором сидел и принялся ходить по столовой. Жану были хорошо знакомы эти хождения взад и вперед плохо отрегулированного автомата, чтобы подавить слишком сильное волнение. Когда Мори остановился, ему уже удалось придать своему лицу выражение спокойствия.

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Просто снаряды вывели меня из равновесия.

Он снова углубился в чтение, но при этом только делал вид, что читает, к тому же слишком быстро, как плохие актеры в театре, которые слишком грубо притворяются, что впервые натыкаются на уже известную им фразу. Внезапно он сказал:

– Элен спрашивает меня о вас.

Эрбийон очень медленно проглотил вино, уже находившееся у него во рту.

– Ваша жена очень любезна, – пробормотал он наконец.

– В этом полностью ваша заслуга. Обычно мои друзья почти ничего не значат для Элен.

– О! Это просто вежливость, – сказал молодой человек, стиснув стакан с такой силой, что тот чуть было не раскололся.

– Нет, уверяю вас, – настаивал Клод. – Она вкладывает в свои вопросы такой интерес, что он даже льстит мне, поскольку его предметом являетесь вы.

На последние слова он нажал с такой горечью, что Жан, не ответив, вышел. Взгляд Мори, словно обезумевший, блуждал по комнате.

Поглощенный ежедневными занятиями и играми, Эрбийон, как ему этого ни хотелось, до самого вечера так и не смог поразмыслить над этим разговором. Его трагический смысл открылся ему лишь тогда, когда он оказался в комнате один и барак окутала глубокая ночь. Со времени своего возвращения он больше не писал Денизе, несмотря на то, что она продолжала присылать ему письма, исполненные пылкой покорности. Потеряв терпение, она решила разузнать о нем через Клода.

Было ли это с ее стороны расчетом с целью заставить его отвечать или же простым проявлением нестерпимой тревоги? Эрбийон пожал плечами. Какая ему разница, что вызвало в ней этот порыв? Ему не в чем было упрекнуть себя, не на что было сердиться, пока он продолжал разделять свою участь с Мори, принимать его агонизирующую дружбу и в своей трусости даже не мог отважиться в полной мере оправдать своего товарища.

Что сейчас действительно имело значение, так это то, что сегодня утром во взгляде Мори он прочел подозрение. До сих пор его недомолвки и его холодность, и в особенности отказ обнять Мори в день их награждения, окутывали их пеленой глухого и вероломного недоверия. Отныне же оно должно было врезаться в сознание Клода окрепшим подозрением и рассасываться в нем, как в твердой косточке.

Его молчание не послужило ничему. Логика страстей, еще неведомая его юной голове, их сила и напор с фатальной неизбежностью увлекали его к той точке, которой он хотел избежать. Он взбунтовался против непреклонной поступи событий, которые, как ему казалось, он еще контролирует и сможет направить туда, куда пожелает.

Клод узнает только в том случае, если он, Жан Эрбийон, ему позволит. Мори мог подозревать, идти по верной дорожке, но без его подтверждения он ни до чего не докопается!

Однако тогда к молчанию следовало добавить притворство. Необходимо было побороть натянутость, закравшуюся в их отношения после происшедшей с ним перемены: заново, незаметно обрести пошатнувшуюся нежность Клода, вернуться к былым долгим беседам, выслушивать его признания, присочинять свои. Нужно было возобновить переписку с Денизой, искусно расставить обманные ловушки, чтобы успокоить его страдание, готовое стать осмысленным. Предательство должно было стать совершенным по своей подлости.