Гримаса исказила его черты. Он добавил, причем Эрбийон так и не смог понять, иронией ли были окрашены его слова или горечью:

– Ведь женщинам нравится именно это, не так ли?

Туман приучил Эрбийона не спешить по утрам. Смутные угрызения совести сражались с тайным удовольствием, казавшимся ему сродни малодушию. Однако что прикажете делать с небом, которое вот уже две недели не поднималось выше ангаров?

В комнате ординарец занимался выполнением своих обязанностей; на керосиновой печке шумела вода, а молодой человек вслушивался в эти звуки, ставшие такими привычными, как будто они были неотъемлемой частью его жизни уже многие годы.

Встал он поздно и, наскоро одевшись, прошел в столовую, куда вахмистр должен был доставить почту. На столе оставалось только три письма, и все – ему. Он сам удивился той жадности, с которой схватил их. Это были ежедневно получаемые им преданные послания от его родителей, брата и Денизы, дышавшие, как он уже заранее знал, почтительностью, пылкостью и наивностью.

Тем не менее по той скрытой боли, которую в это утро причиняла каждая их строчка, он вдруг с унынием осознал, насколько бесконечным было расстояние, преодолеваемое за несколько часов езды на поезде, которое отделяло его от тех людей, чью нежность, застывшую во времени, он держал в руках.

Позволив меланхолии овладеть им, он увидел существование, ранее рисовавшееся ему героическим и сотканным из неожиданностей, в его истинном свете. Не было ничего более монотонного, более пустого, чем эти часы ленивого шатания в сабо, протекающие в болтовне, за игрой в карты, в бесцельном хождении от барака до летного поля, от летного поля до барака. Даже полеты и те были расписаны по часам, как какая-нибудь бумажная работа, и чаще всего оборачивались спокойными прогулками. Он пробормотал:

– Мы похожи, скорее, на людей, до срока вышедших на пенсию и удалившихся в деревню.

Он услышал шаги товарища и, словно побоявшись проявить слабость в его присутствии, засунул письма, которые все еще держал в руке, в карман. Затем, выпрямившись, изобразил на лице улыбку.

Мори, однако, провести не удалось.

– Хандра? – с сочувствием спросил он.

Голос его звучал так приветливо, что Жан без уверток ответил:

– Сегодня утром мне что-то одиноко.

– Только сегодня? Вам везет.

Перед тем как ответить, он бросил взгляд на пустой стол.

Жан с гордостью вспомнил о конвертах, которые оттопыривали его куртку, и собственная участь показалась ему гораздо слаще. Поскольку Мори робко спросил, не видел ли он писем, адресованных ему, он не смог удержаться и ответил:

– Я захватил последние.

Страдание, исказившее черты его товарища, заставило его пожалеть о своих словах. Желая загладить их, он предложил:

– Я свожу вас к Флоранс, в Жоншери. Нам необходимо развеяться.

Они уже собирались пешком спуститься с плато к Висле, как их догнала машина. В ней сидел командир Мерсье, начальник сектора, который предложил их подбросить. Это полностью развеяло дурное настроение Эрбийона. Доброжелательный начальник вез его в кабачок, который содержала красивая девушка. Что еще было нужно, чтобы жизнь казалась прекрасной?

Водитель затормозил перед низкой дверью; Клод и Жан вошли в бар. Вся меблировка состояла из двух длинных столов, покрытых обтрепанной по краям клеенкой, расшатанных скамеек и стойки. Поскольку там было темно, они не сразу разглядели лица двух посетителей, сидевших в глубине зала. Однако один из них встал, помахал рукой, и они узнали унтер-офицера Брюлара. Рядом с ним курил Дешан.

За две недели, прошедшие со времени их стычки, калека сумел оценить сдержанность Мори, и его враждебность растаяла. Жан решил воспользоваться случаем и примирить их окончательно. Он взял Клода под руку и повел к своим товарищам.

Дешан приветливо сказал:

– Что будете пить? Брюлар празднует, его повысили до сержанта.

Эрбийону нравилось грубое и печальное очарование этого места, его приземленная теплота, то, что здесь можно было расслабиться телом, ни о чем не думать, а только наливать и пить. Мори смотрел на него с удивлением. Он не мог понять, как этот парень, чью тонкую чувствительность он уже успел оценить, мог получать удовольствие от столь грубого, плохо пахнущего места, от этих разговоров. Ему было страшно не по себе. Все казалось ему отталкивающим и враждебным, начиная с липких литографий, кончая красным вином, поглощаемым без всякого повода жадными глотками.

Восклицание Дешана еще больше усилило его ощущение дискомфорта.

– Вот, наконец, и ты, Флоранс!

На пороге кабачка только что появилась крупная девушка с растрепавшимися от быстрого бега белесыми волосами и накрашенными губами. Ее синий свитер вздымался на упругой и чуть трепещущей груди, из-под очень короткой юбки были видны ноги в штопаных шелковых чулках, местами и вовсе порванных и обнажавших кожу. Казалось, что с калекой она была знакома с давних пор, подошла к нему и села рядом.

Дешан притянул ее к себе за затылок. Деревенское благодушие слетело с его лица и ослепилось примитивным желанием. Блеск глаз, подрагивание губ свидетельствовало об этом настолько явно, что Мори, словно став свидетелем любовного обладания, смущенно отвернулся.

– Мне необходимо составить один рапорт, – сказал он. – Я должен вернуться.

Эрбийон, поднявшись одновременно с ним, зарылся губами в волосы на затылке девушки.

Они молча шагали по улочкам небольшого городка, оживленным штабными автомобилями. Не глядя на Эрбийона, Мори вполголоса спросил:

– Как вы можете целовать женщину, которую обнимает другой?

– Да ведь Дешан не ревнив в отношении Флоранс!

– Охотно верю. Но разве вас самого это не отталкивает?

– Почему, собственно? У нее приятная кожа.

– Которая принадлежит всем?

– В тот момент – только мне, – сказал Эрбийон.

– Но ведь, наверное, существует та женщина, которую вы любите? – спросил Мори.

– Разумеется.

Очаровательный призрак Денизы возник перед Жаном, шагавшим по грязной дороге.

– И вас это ничуть не смущает, – удивлялся Клод, – когда вы мысленно обращаетесь к ней после того, как ласкали другую?

Эрбийон подумал и воскликнул:

– Нет, ничуть не смущает!

Одно воспоминание заставило его улыбнуться. Желая, скорее, доказать искренность своих слов, чем похвастаться своими успехами, он рассказал о случае, который с ним приключился в поезде через несколько минут после того, как он расстался со своей любовницей.

Мори слушал его с изумлением, окрашенным смутной завистью. Каким неиспорченным был этот мальчик, понимавший в любви только физическое наслаждение, и как в своем наивном тщеславии по поводу этого везения он хранил гордое простодушие! Эрбийон тем временем захотел объясниться, чувствуя неодобрение своего товарища.

– Не думайте, что я способен понять лишь физическую чувственность, – сказал он. – К разным женщинам и относишься по-разному. Одни вызывают желание, другие – нежность.

– Да, – задумчиво обронил Мори. – Древний миф Платона: Афродита земная и Афродита божественная.

– Совершенно верно, и обе властвуют надо мной.

– Вот как! Нет, я не могу этого принять, – воскликнул Клод. – Вновь и вновь повторять действия, не подкрепленные глубоким чувством, – это истощать богатство истинной любви, данной нам свыше.

Он вздрогнул и внезапно тоном одержимого идеей «фикс» больного, который Эрбийон уже слышал, спросил:

– А как вы думаете, такую любовь можно ли встретить у женщины?

Не дожидаясь, пока сбитый с толку стажер ответит, он продолжил низким, монотонным и печальным голосом:

– У меня есть жена, молодая жена. Она – самая содержательная и самая большая моя книга, книга моего счастья. Она для меня – нежная подруга. Но я всегда жил за рамками своего желания. Кому-то может показаться, что способность приспосабливаться, естественный инстинкт, присущий каждому, меня подводит. Я все делаю слишком осознанно, то же самое происходит со мной и в любви. Я безнадежно ищу в любимых глазах ту искорку, тот трепет, которые могли бы меня успокоить, и не нахожу их. Чтобы их пробудить, для меня все средства хороши, даже самые нелепые.