Тем не менее, просыпаясь утром, первым образом, мелькнувшим в его еще затуманенном мозгу, был образ Денизы. Спор, который накануне ему удалось отложить, заявлял о себе вновь. Ему необходимо было кардинально изменить свое поведение с любовницей и Клодом. Как повести себя с последним, у него еще было время подумать, но по поводу Денизы следовало принять решение незамедлительно.

Они так и не объяснились: их последняя встреча протекала в бессвязных речах и импульсивных движениях. Мог ли он таким образом порвать связь, отравленное очарование которой он все время ощущал? Почему бы не увидеться с ней и нежно не объяснить, что им нельзя больше любить друг друга?

Однако под влиянием какого-то странного переворота в сознании те причины, которые накануне выглядели неопровержимыми, теперь показались ему малоубедительными, и, предвидя возражения Денизы, он уже заранее чувствовал себя обезоруженным. Ситуация предстала перед ним в новом ракурсе, он проанализировал ее не с точки зрения его отношений с Мори, а с той точки зрения, с которой смотрела на нее его любовница.

На ее взгляд, действительно, ничего не изменилось. То, что для него явилось душераздирающим откровением, Денизе в течение долгих месяцев служило основой для существования. Что она могла поделать с тем, что ее любовник и ее муж встретились в одной эскадрильи, прониклись друг к другу глубоким уважением, а работа в экипаже сплела их нервы в один узел и почему это должно было бы отдалить ее от Жана? Могла ли она разделить с ним его ужас перед подобной ситуацией, с которой она смирилась с самого начала и которой пользовалась без угрызений совести? Раз он не попытался побольше разузнать о ее жизни, раз ему было достаточно ее тела и ее смеха, кто же тогда дал ему право оскорблять ее чувство, тем более что он увидел, насколько оно сильно и как много причиняет ей боли?

Тем не менее он не мог смириться. Он знал об этом по внутреннему убеждению, а оно сильнее, чем любые доводы. Будучи не в силах объяснить его своей любовнице и боясь причинить ей страдание, он решил уехать, не повидавшись с Денизой. К тому же ему оставалось занять чем-то всего несколько часов, а уж там жизнь в эскадрильи поглотит его без остатка.

Этот последний день он провел в кругу семьи, весь во власти томной грусти, которая обычно следует за отречением. И пока они вполголоса беседовали среди сгущающихся теней, тень смерти скользнула мимо Эрбийона. В его памяти отдавались слова товарищей:

– Эскадрилья быстро обновляется.

– Чем дольше летаешь, тем больше сокращаешь свои шансы выжить.

За несколько недель, причем при затишье на фронте, он пережил гибель Бертье, Дешана, Живаля. Ничто не оправдывало его веру в неуязвимость собственного тела. Взрыва одного из тех снарядов, которыми каждый раз пестрела его воздушная дорога, было достаточно, чтобы его глаза навеки закрылись. Его судьба зависела от местонахождения немецкого снайпера, от случайного заклинивания пулемета, от каприза мотора.

Как хрупка была его жизнь и напрасна тревога, терзавшая его последние два дня! Как маловероятен был его шанс, а вместе с тем и шанс Мори ускользнуть от воздушных засад! Да и разве не могла бы решить в скором времени всех проблем их одновременная гибель?

В тот же момент неуемное, как инстинкт, желание жить заставило его выпрямиться. А поскольку смерть неусыпно его подкарауливала, то неужели он, вновь повернувшийся к ней лицом, не имеет права на все, и зачем отказываться от заведомо высшего подарка судьбы?

День клонился к ночи, ярче и грубее разжигающей пламя желания. Она поманила его к тому дому, дорогу к которому он открыл лишь накануне; только одного он боялся – что не застанет в нем Денизу.

Как только она увидела его дрожащий рот, его лихорадочно трепещущие веки, она бросилась в его объятия, как никогда ранее охваченная страстью и еще более прекрасная, чем всегда.

Поезд вновь увозил Эрбийона по направлению к линии фронта. А он нежно и чуть свысока, как о младшем и совсем неопытном брате, думал о том, кто три месяца назад садился в этот же поезд.

Нетерпеливое ожидание приезда больше не сжимало его горло пьянящей тревогой. Вопросы, во время его первого отъезда казавшиеся ему самыми главными, больше перед ним не вставали. Он теперь знал, что в эскадрильи отвагой никого не удивишь, поскольку храбрый ты или нет, каждый честно выполняет свою опасную обязанность; он знал, что мастерство наблюдения стоило больше, чем безрассудная храбрость, что пуля по своей прихоти делала человека победителем или жертвой и что подвиги находились во власти удачи. Случайность, пассивным объектом которой он являлся, внушала страх, но ему больше не было за него стыдно; он сохранял уверенность в том, что, оказавшись в кабине самолета, сумеет собрать в кулак необходимое хладнокровие и всю свою волю для успешного выполнения задания.

Не предаваясь меланхолии, он продолжал трястись в поезде. Жизненный опыт избавил его от героических иллюзий, но вместо них появился вкус к комфорту, который был не менее приятным. На вокзале Жоншери его будет ждать машина с белым кроликом, талисманом эскадрильи. В своей родной комнате, стены которой его стараниями утратили былую мрачность, ординарец Матье разожжет керосиновую печку, веселившую его своим мелодичным потрескиванием. Проснувшись, он окажется в окружении товарищей. Столовая оживится смехом Тели, обрадованное лицо Марбо вытянется от удивления, когда он узнает, как Жан порастратился в увольнении; капитан Ройар, потеребив свой седой ус, извлечет из него какие-нибудь непристойные замечания.

Он возвращался в радушную и многочисленную семью, здоровую, грубоватую семью, состоящую из одиноких мужчин, где жизнь управляется элементарными законами поведения, не отягощенными чрезмерными условностями.

По мере того как путешествие приближалось к своему завершению, парижские образы, которые еще несколько часов назад так сильно волновали его, постепенно бледнели и становились едва различимыми.

На то, чтобы привыкнуть к жизни в увольнении, ему потребовался один день, фронт же принял его обратно еще до того, как он до него добрался.

На следующий день, когда первые после пробуждения мгновения еще держали стажера в плену грез, Мори осторожно вошел в его комнату. Действуя под влиянием каких-то бессознательных защитных инстинктов, Эрбийон закрыл глаза, но через полуприщур ресниц стал за ним наблюдать.

Клод остановился на пороге. Над халатом, скрывавшим недостатки тела, возвышалась его задумчивая, облагороженная утренним освещением голова. Он долго смотрел на Эрбийона. А его лицо, не зная, что за ним наблюдают, говорило о такой глубокой, такой благородной дружбе, что для стажера его выражение стало невыносимым. Угрызения совести, приутихшие было в последних ласках его подруги, ожили вновь, став еще острее. Ему захотелось крикнуть: «Вы не можете так на меня смотреть!»

Однако Мори робко закрыл дверь.

В ту же секунду Жан открыл глаза и трезво взглянул на то, что происходило. Он даже не мог оправдаться своим незнанием, потому что перед отъездом совершил сознательное и низкое предательство. Софизмы, которыми он себя в тот момент одурманивал, теперь, в этой комнате, состоящей из холодных линий и по стилю напоминающей келью, ничего не значили. Здесь все было четко, как сама жизнь в эскадрильи, и это обязывало рассуждать четко и ясно. Ситуация, которая в Париже казалась такой сложной, здесь сводилась к голым линиям.

Молодой человек твердо решил попросить капитана разбить их экипаж и, если потребуется, – обо всем рассказать Мори. Это было единственно честное поведение, и не исключено, что Клод даже смог бы его простить.

Он с готовностью представил себе эту сцену, основанную на взаимной честности и благородстве, и подумал, что она вполне отвечает той жизни, в которую он вновь вливался. Не усматривая в ней наивной, книжной и жестокой стороны, а видя одну только патетику, он встал, словно освободившись от бремени, окрыленный радостью от предстоящей встречи с товарищами.