Буллит вдруг остановил полет своего тела так же легко, как и тогда, когда я обратил на это внимание в первый раз. Он находился рядом со мной и рокотал:

– Животные здесь обладают всеми правами. Я хочу, чтобы они были спокойными. Чтобы не испытывали ни в чем нужды. Чтобы были защищены от человека. Чтобы были счастливы. И насколько мне хватит сил, так оно и будет, запомните это.

Я с тягостным чувством смотрел в его увеличившиеся в размере, немигающие глаза. Откуда этот внезапный приступ ярости? Было очень маловероятно, чтобы он был направлен против меня. Мое безобидное замечание явилось лишь поводом, предлогом для давно назревавшего кризиса. Но на что, на кого были опосредованно, через меня направлены это исступление и это терзание?

Взгляд Буллита внезапно утратил свое гневное выражение. Он откинул назад голову, и его квадратная челюсть оказалась на уровне моего лба. Потом он взял стакан и залпом выпил его содержимое. И тут я услышал легкие шаги, звук которых он уловил раньше меня. Когда Сибилла вошла в комнату, лицо ее мужа было абсолютно спокойным.

Их движение навстречу друг другу было столь простым и непринужденным, что казалось не зависящим ни от их воли, ни даже от их сознания. Когда они встретились посреди комнаты, Буллит положил одну из своих мощных ладоней на плечо Сибиллы, закрыв его полностью, и привлек ее к себе. Другой рукой он удивительно мягким жестом освободил ее глаза от темных очков. Потом рыжая морда приблизилась к бледному лицу Сибиллы и поцеловала ее в веки. Тело молодой женщины мгновенно расслабилось и изогнулось, чтобы соединиться, чтобы слиться с зовущей ее массой плоти и мускулов. Это проявление чувств было настолько целомудренным и закончилось столь быстро, что у меня, ставшего его свидетелем, не возникло никакого ощущения неловкости, никакого стеснения. Естественность и благородство жестов Сибиллы и Буллита заранее исключали возможность какой-либо нескромности.

Разлученные поутру непохожими обязанностями, супруги встретились и поцеловались. И все. Чего тут таиться? Однако все, что любовь в состоянии дать двум существам, наделяя их раз и навсегда нежностью, сознанием целостности своей личности, уверенностью в себе, все, что мужчина и женщина могут желать и в состоянии получить друг от друга, чтобы усыпить свои наиболее глубоко запрятанные тревоги и стать друг для друга определенным свыше дополнением, все это я в наиболее чистом, наиболее бесспорном виде читал в жестах и на лицах Сибиллы и ее мужа.

У меня в памяти возник образ маленькой белой часовни, воздвигнутой посреди африканских зарослей в том месте, откуда лучше всего смотрится величественная, первозданная долина Рифта. Там они обвенчались. Мне нетрудно было сейчас мысленно представить себе наивную торжественность, абсолютное доверие, чудесное одиночество вдвоем, составлявшие тогда их богатство. С тех пор прошло десять лет. Но для них, у них ничего не изменилось. И так будет всегда, до самого конца их совместного существования, пока жизнь будет пульсировать в этом бескровном лице Сибиллы и в похожем на звериную морду, увенчанном шапкой рыжих волос лице ее мужа.

Хватило всего нескольких секунд для того, чтобы свершился и закончился этот безупречный обмен между самозабвением женщины и защищающей ее мужественностью. Сблизившись на мгновение для поцелуя, они тут же разошлись. Однако понадобилось, чтобы взгляд Сибиллы встретился с моим взглядом и только тогда она осознала, что я все еще находился в ее доме. И тут же ее такие прекрасные глаза утратили и озарявший их свет, и счастливое выражение. Она надвинула на них уже знакомым мне механическим жестом свои черные очки. Щеки ее вдруг сделались еще более впалыми и по ним пробежала дрожь. И нервы снова натянулись, как струны. А ведь то, что Сибилла собиралась мне сообщить, вроде бы никак не оправдывало подобную перемену.

– Я очень огорчена, – сказала молодая женщина. – Но мне не удалось убедить Патрицию прийти сюда. Извините, пожалуйста, ее. Понимаете, она редко бывает в обществе.

Буллит стоял, не шевелясь. В чертах его сохранялось прежнее умиротворение. Но по его взгляду я понял, что он слушает крайне внимательно. И мне показалось, что я чувствую какие-то невнятные флюиды, какое-то сжатие атмосферы, позволяющее иногда постороннему угадывать, что вот опять застарелое разногласие, тайное, но упорное, подвергает испытанию живущих вместе и давно любящих друг друга людей.

– Ну разумеется, все правильно, – со смехом сказал я. – Не бросаться же юной дщери Килиманджаро с распростертыми объятиями к людям вроде меня, являющимся из другого мира, до которого ей нет никакого дела.

Признательность, отразившаяся в чертах Буллита, была столь же горячей, как и овладевший им несколько минут назад вроде бы беспричинный и несообразный гнев.

– Разумеется, все правильно, – совсем тихо сказал он.

– Но ведь в таком случае, Джон, – воскликнула Сибилла (и нижняя губа у нее слегка задрожала), – чем больше мы потеряем времени, тем сильнее Патриция, если она будет продолжать жить здесь, отвыкнет от людей и одичает. Надо же что-то делать.

Буллит произнес еще тише:

– Мы ведь однажды уже пробовали, дорогая, и ты прекрасно помнишь, что из этого получилось. Девочка в пансионате не выдержала и заболела.

– Два года назад она была совсем маленькой, – возразила Сибилла. – А сейчас все обстоит иначе. Сейчас мы должны думать о будущем нашего ребенка.

На щеках молодой женщины появились красные лихорадочные пятна. Внезапно она обратилась ко мне за поддержкой.

– Вот вам, например, не кажется, – спросила она меня, – что Патриция первая же станет нас когда-нибудь упрекать за то, что мы не дали ей хорошего образования?

Буллит ничего не говорил, но не отрываясь смотрел на меня своими слишком бледными, в мелких красных прожилках (солнце? алкоголь?) глазами, и в его взгляде, куда он вложил всю свою незаурядную силу, читалось желание получить ответ, противоположный тому, что хотела от меня его жена. Оба они – каждый в соответствии со своей натурой – искали во мне союзника в самом важном для них споре, предметом которого была судьба девочки в сером комбинезончике, подруги зари и диких животных.

Какой ответ мог им дать я, прохожий?

Я подумал о Патриции, о ее подстриженных под горшок волосах. Это воспоминание, о котором родители девочки, естественно, не могли знать, и только оно заставило меня сделать мой выбор. Я сказал шутливым тоном и сделав вид, что истинный смысл спора мне не совсем ясен:

– Возможно оттого, что у меня нет детей, я всегда принимаю их сторону. Так что прошу определить меня в лагерь Патриции.

Возникла небольшая пауза. Сибилла через силу улыбнулась и сказала:

– Вы уж извините, что мы вмешиваем вас в наши семейные заботы. Вы ведь приехали сюда не ради этого.

– В самом деле, – сказал Буллит.

Он тоже улыбался, но так, как улыбнулся бы человек, который через много лет вдруг встретил старого друга.

– Я сейчас вам кое-что покажу в этом нашем заповеднике… Нечто такое, что мало кто видел, – продолжил он, слегка подняв свою грозную длань и как бы собираясь хорошенько хлопнуть меня по плечу.

Однако тут он взглянул на жену, которая, казалось, витала в своих мыслях где-то далеко от нас, и добавил почти с робостью в голосе:

– А ты, дорогая, в честь нашего гостя тоже могла бы для разнообразия поехать вместе с нами. Как в добрые старые времена. Это подняло бы тебе настроение.

Однако Сибилла, не отвечая ему, спросила меня:

– Боже мой! Что подумает Лиз, когда узнает, что вы так и не видели Патрицию?

– Лиз? – спросил Буллит. – При чем тут Лиз?

– Наш гость – ее друг, – сказала Сибилла. – Я еще не успела тебе рассказать. Он привез мне письмо от Лиз и, представляешь, скоро он опять ее увидит.

Всякий раз, когда Сибилла повторяла это имя, голос ее звучал все темпераментнее, а лицо молодело. А у Буллита, напротив, черты лица в то же самое время заметно искажались и оно становилось все более замкнутым. От прежнего дружелюбного выражения на нем не осталось и следа.