В глазах ее появилось какое-то странное выражение.

– Вы ошибаетесь, – сказала она. – Если я захочу, Кинг мгновенно разорвет вас на части. Проверим?

Прежде чем я успел ответить, Патриция толкнула голову льва в мою сторону, показала на меня пальцем и издала тихий короткий звук, глухой и одновременно свистящий. Одно-единственное волнообразное движение всех мышц, и Кинг был на ногах. Выпрямившимся во весь рост я видел его впервые. Он показался мне колоссальным. Его грива вздыбилась, прямая и жесткая. Хвост яростно бил по бокам. Глаза были уже не золотистого цвета, а холодно-желтого. Плечи подобрались. Он готовился…

– Нет, Кинг, нет – сказала Патриция.

Она приложила к расширенным от гнева ноздрям свою ладонь и несколько раз тихо щелкнула языком. И Кинг сдержал свой порыв.

Вероятно, я был очень бледен, так как Патриция, посмотрев на меня, засмеялась с ласковым лукавством.

– Вот теперь будете знать, как за меня бояться, – сказала она.

Она помассировала льву-гиганту затылок. Напряженные мышцы еще вздрагивали время от времени.

– Сейчас вам лучше уйти, – весело продолжала Патриция. – Теперь Кинг будет весь день относиться к вам с подозрением. А к следующему разу он забудет.

Патриция объяснила мне обратную дорогу. Главное, дойти до скалы. Она, очень заметная, возвышалась по другую сторону оврага. А дальше все прямо и прямо по направлению к солнцу.

Патриция вскочила верхом на Кинга. Я перестал для них существовать.

День клонился к вечеру и животные начали выходить из своих убежищ. Но я едва замечал их. Меня отгораживал от внешнего мира Кинг, друг Патриции, гигантский лев Килиманджаро. За дым кустом, за каждым саванным пейзажем, открывающимся передо мной мне мерещились его грива, его золотистые глаза, оскал его морды, его чудовищные лапы, которыми он, разыгравшись, отбрасывал, как мячик, Патрицию.

Когда я вернулся к машине и Бого стал говорить мне про стадо и про идущих куда-то людей, я его совершенно не слушал все из-за того же моего наваждения.

Смысл сказанного моим шофером дошел до меня только тогда, когда я увидел растянувшуюся на центральной тропе колонну масаев. Благодаря им я, наконец, стал опять воспринимать окружавшую меня действительность.

Я в своей жизни не раз встречал на дорогах кочевые племена. При этом даже у самых обездоленных из них, у самых нищих всегда был какой-то багаж, хотя бы жалкий и примитивный, который тащили на себе вьючные животные, хотя бы несколько изнуренных осликов. А вот масаи шли без единого узелка, без единого тюка, без единой холстины, под которой можно было бы укрыться от дождя, без единой посудины, в которой можно было бы приготовить пищу, без единой ноши и вообще без чего бы то ни было, что могло бы стеснить их движение.

Стадо, вокруг которого группировалась колонна, состояло из сотни худых, тщедушных коров. Позвоночник и ребра выпирали у них из-под конец настолько рельефно, словно кожи этой на скелете вообще не было. На тусклых, обвислых, покрытых кровоточащими ссадинами шкурах животных сидело несметное количество мух. Но зато само племя, или, точнее, клан, все имущество которого сводилось к этим коровам, не несло на себе ни одного из привычных последствий нищеты: боязливости или отупления, уныния или угодливости. И женщины в хлопчатобумажных лохмотьях, и мужчины, скорее обнажаемые, нежели облачаемые свисающим у них с плеча – с той стороны, где они держат копье, – куском ткани, шли, не сгибаясь в спине, с прямыми затылками и гордо поднятой головой. По всей веренице, от одного к другому, неслись раскаты смеха и резкие крики. На свете не было людей богаче их, причем именно потому, что, ничего не имея, они и не желали ничего иметь.

Колонна масаев загородила собой всю дорогу. Им не составило бы труда, посторонившись вместе со стадом, пропустить нашу машину. Им это даже и в голову не пришло. Бого пришлось обгонять вереницу по бруссе. Впереди шествовали юные воины клана, три моранав своих касках из волос и красной глины. Первым шел Ориунга, самый высокий, самый красивый и самый дерзкий из всех троих.

Я высунулся из окна и крикнул ему:

–  Квахери!

Дети и женщины, следовавшие за моранами,радостно откликнулись на это ритуальное приветствие. Ориунга даже не повернул головы.

Время, оставшееся до наступления темноты, я провел один у себя в хижине. Я полностью опорожнил свои чемоданы, разложил их содержимое, расставил книги, спрятал продукты. Я не знал, сколько еще пробуду в Королевском заповеднике. Все зависело от Кинга. Ну разве я мог торговаться с судьбой из-за других дней, подобных тому, что я только что прожил?

Когда подошло время отправляться в бунгало Буллитов на ужин, я сделал это не без опаски. Я боялся обнаружить там то же, что и накануне: жеманство, деланную веселость, нервозность. Однако, войдя в дом, я сразу же понял, что мои опасения были напрасны.

Правда, Сибилла оделась, как положено одеваться для вечернего приема, и Буллит приклеил к голове свои рыжие волосы, и на Патриции были ее темно-синее платьице и лакированные туфельки, и столовая была освещена свечами. Однако все эти детали, которые накануне создавали атмосферу искусственности и дискомфорта, придали этому вечеру, непонятно даже как, легкость, непринужденность и очарование.

Сибилла воздерживалась от каких-либо намеков на случившийся с ней накануне нервный срыв. По тому, как непринужденно она себя вела, можно было подумать, что она про него просто забыла. Кроме того, у меня создалось впечатление, что условности, принятые в светских играх, Сибилле были необходимы только при первой встрече и что в дальнейшем в разговоре с ней можно было переходить на совершенно естественный тон. И у меня возникло ощущение, причем сразу, что она относится ко мне, как к другу.

Буллит с простодушной радостью поблагодарил меня за то, что я захватил с собой бутылку виски.

– А то, понимаешь, старина, у меня как раз кончились мои запасы, – сказал он мне на ухо. – Между нами, я, кажется, слегка перебираю.

Что же касается Патриции, то она, на этот раз очень кроткая и очень ласковая, не имела абсолютно ничего общего с всклокоченной, неистовой девчонкой, которая под деревом с длинными ветвями навязывала свои капризы гигантскому льву Килиманджаро.

Я запретил себе даже думать о нем. Я опасался, как бы мне из-за моей одержимости Кингом не произнести ненароком его имени. Очень уж я хорошо помнил, какой эффект это произвело на Сибиллу.

Но стоило нам сесть за стол, как она же сама его и упомянула.

– Мне сказали, – произнесла Сибилла, улыбаясь, – что Патриция продемонстрировала вам сегодня радушие нашего заповедника и представила Вам своего лучшего друга.

Мое удивление не позволило мне поверить, что речь идет о льве.

– Вы хотите сказать?… – сказал я, оставив из осторожности вопрос неоконченным.

– Ну разумеется, Кинга, – весело воскликнула Сибилла.

Потом она добавила с легкой и очень нежной насмешкой в адрес дочери:

– Надеюсь, вы нашли его прекрасным, умным и великолепным?

– Я просто не встречал ничего более удивительного, – сказал я, – чем власть вашей дочери над этим хищником..

Глаза Сибиллы светились все тем же умиротворенным светом.

– Сегодня, – сказала она, – Патриция вернулась рано и нам удалось продолжить утренние уроки.

– Я обещаю тебе, мама, – с воодушевлением ответила Патриция, – я тебе обещаю, что когда-нибудь буду такая же ученая, как ты. А еще я научусь так же хорошо одеваться, как твоя подруга Лиз.

Сибилла легонько покачала головой.

– Это будет не так-то просто, милая, – сказала она.

Патриция слегка опустила веки и ресницы ее сошлись настолько, что стало невозможно разглядеть выражение ее глаз.

– Я уже очень давно не видела тех твоих фотографий, которые были сделаны, когда ты с Лиз была в пансионе, – сказала Патриция. – Не покажешь ли ты их нам после ужина?

– Прекрасно, Пат! Просто замечательно! – воскликнул Буллит. – Посмотри, какую радость ты доставляешь матери.