Я снова рассуждал.

Защищать Патрицию! В скользкой траве, в лабиринте водоемов, среди этой стремительной, легкой фауны, бесшумно передвигающейся и наделенной острым, жестоким чутьем. Угнаться там за девочкой, которая в бруссе среди зверей чувствует себя как русалка в воде или как эльф в лесу.

Одним словом, мне не оставалось ничего иного, как прислушаться к голосу здравого смысла.

Главным администратором этого заповедника, хранителем и господином этих животных был отец Патриции. И отвечать за грезы наяву его дочери следовало тоже ему. А не заехавшему ненадолго путешественнику, да еще к тому же иностранцу.

Я повернулся спиной к поляне и пошел в лагерь, оборудованный для приема посетителей Королевского заповедника.

Он был сооружен так, чтобы не страдал окружающий пейзаж. Спрятавшийся в тени больших покрытых колючками деревьев десяток круглых хижин, благодаря их глинобитным, выбеленным известью стенам и остроконечным соломенным крышам, мог легко сойти за африканскую деревушку.

Сейчас в лагере никого не было: туристский сезон уже закончился. А кроме того, в Кении тогда все очень боялись террористов из организации May-May.

Когда я вернулся в свое жилище, которое я накануне выбрал наугад, меня на веранде ждала крошечная обезьянка. Она так и не рассталась со своей черной атласной полумаской, и ее глаза, столь же мудрые, столь же печальные, как и при первой нашей встрече, казалось, спрашивали: «Ну как? Разве я не предупреждала тебя?»

Однако вместо того, чтобы раствориться в пространстве, как она сделала на рассвете, теперь она вскочила мне на плечо. Я вспомнил, как ее назвала Патриция, и тихо произнес:

– Николас… Николас…

Николас почесал мне затылок.

Я протянул ему раскрытую ладонь. Он сел на нее. Весил он столько же, сколько весит клубок шерсти. Гладить его короткий мех было приятно. Однако, прирученный до такой степени, причем так быстро, он мог быть лишь ласковым сокамерником человека, побратимом, скованным с ним одной цепью.

Я посадил Николаса на перила веранды и невольно бросил взгляд в сторону поляны. Там чары тоже утратили свою власть.

Солнце, сделавшееся уже терпким и жгучим, лишало землю ее теней, красок, рельефа. Все становилось четким и сухим, плоским и блеклым. Мир утратил свою глубину. Белый снеговой пожар на Килиманджаро потух. Дикие стада начали редеть и рассеиваться.

А где была Патриция, что она делала?

Я вошел в хижину.

Она состояла из столовой и спальни, меблированных более чем скромно, но для недолгого проживания вполне достаточно. От этого главного обиталища обрамленный жердями коридор под открытым небом привел меня в хижину поменьше. Там находились кухня и ванная комната. Горячая вода поступала из железного цилиндра, стоявшего снаружи на плоских камнях. Под баком горел яркий огонь, которым занимался чернокожий слуга. Скорее всего, именно этот бой и рассказал Патриции, что накануне я отказался от предложенных им услуг.

«Патриция… Опять она… – мысленно сказал я себе. – Пора избавляться от этого наваждения и стоит подумать о своих собственных делах».

У меня в бумагах среди прочего были рекомендательные письма. Одно из них, официальное, мне вручили в Найроби в канцелярии губернатора и предназначалось оно Джону Буллиту, администратору заповедника. А другое, частное, было адресовано его жене. Его мне вручила одна из ее подруг по пансиону, которую я случайно встретил перед отъездом из Франции.

Перед хижиной я обнаружил Бого, своего шофера, явившегося ко мне за распоряжениями. На его удивительно тощем теле висела серая полотняная ливрея, украшенная большими плоскими пуговицами из белого металла – униформа агентства, где он работал. Глядя на мелкие морщины и складки его тускло-черного лица, на его гладко выбритый, похожий на черепашью голову череп, было совершенно невозможно сказать, сколько ему лет.

Доверив ему мои письма, я подумал, что вот этот крайне молчаливый человек, к тому же исключительно сдержанный с белыми, избрал Патрицию в качестве своего доверенного лица. Я готов был даже спросить у него самого, почему. Однако тут же вспомнил, что за те два месяца, которые мы провели вместе на нелегких дорогах, мне не удалось ни разу поговорить с ним о чем-либо, не имеющем прямого отношения к его профессиональным обязанностям, с коими, надо сказать, он справлялся как нельзя лучше.

Когда он ушел, я снова окинул взглядом поляну. Там никого не было. У меня появилось странное ощущение свободы, и тут я осознал, что мне очень хочется пить и очень хочется есть.

Бого принес и оставил на кухне ящик с продовольствием. Что же касается печки, которую нужно было топить древесным углем, и висящей на стене посуды, то я в них не нуждался. Термос с чаем и термос с кофе, несколько бутылок пива, бутылка виски, галеты, консервы – вот и все, что мне требовалось для столь короткого проживания в хижине.

Позавтракал я на веранде. Мне составили компанию маленькая обезьянка и маленькая газель. Николасу хватило одной инжирины. А газель взяла у меня из рук кусочек сахара. Килиманджаро заволокло пеленой знойных облаков. Я вновь обрел покой.

Бого возвратился с конвертом.

– От госпожи, – сообщил он.

В письме, написанном по-французски высоким, тонким наклонным почерком Сибилла Буллит приглашала меня зайти к ней сразу, как только я смогу. Если есть настроение, то прямо сейчас.

Администратор королевского заповедника построил себе дом совсем недалеко от лагеря посетителей. Однако высокие заросли полностью закрывали со всех сторон миндалевидную насыпную земляную площадку, посреди которой возвышалось бунгало, крытое потемневшей соломой. Белизна стен была такова, что они казались только что выбеленными, и нежно-зеленые ставни тоже поражали своей яркостью, словно краска на них только что высохла.

Когда я подошел к дому по тропинке, проложенной между колючими деревьями, все ставни на фасаде были закрыты. Хотя, похоже, внутри меня с нетерпением ждали, так как не успел я еще подойти к входной двери, как она распахнулась и на пороге появилась высокая молодая блондинка в черных очках. Не дав мне поздороваться, она быстро, сбивчиво, слегка задыхаясь, заговорила по-английски, должно быть потому, что ей хотелось рассказать одновременно о многих вещах.

– Мне очень неловко, – сказала она, – оттого, что я так заторопила вас… Входите, прошу вас… Я очень рада, что вы пришли сразу… Входите скорее… И я так вам признательна, что вы не заставили меня ждать… Входите же, солнце сегодня ужасное…

Сибилла Буллит поднесла руку к своим дымчатым очкам и опустила ее лишь для того, чтобы порывисто захлопнуть за нами дверь.

После бруссы с ее буйством красок прихожая выглядела очень темной. Я едва различал черты молодой женщины и почти совсем не различал лицо тут же подбежавшего чернокожего слуги.

Сибилла Буллит сказала ему с раздражением несколько слов на суахили. И он оставил нас одних.

– Пойдемте, идите сюда, – сказала мне она, – здесь так темно.

В просторную продолговатую комнату, служившую гостиной, свет проникал не с фасада, где все окна были наглухо закрыты ставнями, а через окна, выходившие во внутренний, частично крытый двор. Неистовство солнечного света смягчалось еще и плотными хлопчатобумажными шторами приглушенно-голубого цвета.

И сразу же следы волнения исчезли с лица молодой женщины, жесты ее стали спокойными, словно она вдруг почувствовала себя надежно защищенной. Хотя темные очки она все же не сняла.

– Я прошу вас простить мне мою бесцеремонность, – сказала Сибилла Буллит, и голос ее стал теперь живым и мягким. – Я искренне извиняюсь. Но если бы вы только знали, что для меня значит Лиз.

Затем она сделала небольшую паузу и повторила, просто так, для себя, потому что ей было приятно произносить это имя:

– Лиз… Лиз Дарбуа.

Она вдруг спросила с робостью в голосе:

– А я все еще правильно произношу по-французски?