Что за декорации…
Что за персонажи…
Низкая, сводчатая, покрытая цельной коркой, опирающейся через равные интервалы на арки из веток, по которым несколько дней назад стекал жидкий навоз, маниаттапоходила на длинную кольчатую коричневую гусеницу, свернувшуюся в кольцо. В замкнутом этой гусеницей пространстве собрался весь клан.
Все, за исключением дюжины молодых мужчин, которым отвели место в середине площадки, держались по периметру, возле потрескавшихся стен маниатты.
Женщины и девушки надели самые лучшие свои наряды и украшения: хлопчатобумажные платья кричащих тонов; многочисленные кольца из белого металла, обхватывавшие руки, щиколотки, шеи; кусочки лавы или меди, найденные в сухих руслах рек или в маленьких потухших вулканах, рассеянных по бруссе. А самые старые женщины с достоинством покачивали доходившими им до плеч мочками ушей, которые из-за навешанных на них железок, деревянных палочек, свернутых кусочков ткани превратились в бечевки из ороговевшей кожи.
Единственным украшением мужчин было их копье.
Всех мужчин, за исключением молодых, которые двигались друг за другом посреди площадки.
У этих кроме копья был еще длинный тесак, напоминающий по форме меч, и толстый щит из коровьей шкуры, ярко раскрашенный и покрытый какими-то странными знаками. И у каждого из них было какое-нибудь украшение: прикрепленные ко лбу страусовые перья, серьги из слоновой кости, стеклянные бусы. Но только у трех моранов, двигавшихся впереди, были волосы. Так как у остальных, у тех, кто приближался к вожделенному возрасту или недавно вышел из него, головы были бритые, как у всех остальных их соплеменников. И только у морановсреди украшений присутствовали высочайшие трофеи: львиные клыки и когти, кусочки рыжей львиной шкуры. А возглавлял змейку молодых масаев Ориунга, самый высокий, самый красивый, и к его каске из косичек и красной глины была прикреплена великолепная львиная грива.
Все это оружие, все эти украшения дрожали, трепетали, колыхались, позвякивали в такт движениям, которые сотрясали молодые темные тела, сильные и лишь символически прикрытые переброшенным через плечо куском ткани. Они кружили, кружили, следуя друг за другом, кружили все быстрее, все яростнее извиваясь.
Их движение нельзя было бы назвать ни ходьбой ни танцем. Это был хоровод, состоявший из содроганий, из подскакиваний, из рывков и остановок. Ничто не упорядочивало и не связывало эти шаги. Каждый был себе хозяином. Или, точнее, каждый был волен предавать свое тело исступлению, которое его буквально все вывихивало. Казалось, не было ни одного сухожилия, ни одного сустава, ни одного сочленения, ни одной фаланги, которые бы не жили своей собственной жизнью, которые бы не сотрясались своими собственными конвульсиями.
И из их грудных клеток, из их глоток вырывались не песнопение и не человеческая речь, а густые, хриплые, как у животных, звуки, призванные вторить вибрациям разобщенных частей тела. Это было какое-то подобие нескончаемого крика. Отрывистого, резкого, придушенного, хмельного. Каждый из участников действа кричал по-своему, в зависимости от того, какое желание владело им в данное мгновение: у одного преобладала радость, у другого – страдание, у третьего – уныние, у четвертого – ликование.
Однако во всех этих безудержных, беспорядочных, бесформенных движениях и в этих несогласованных, неритмичных выкриках было какое-то неуловимое единство, присутствовала какая-то варварская гармония, которая не подчинялась никаким законам, но брала за нутро.
Эта гармония принадлежала к сферам, над которыми были не властны согласованные жесты и ритмы. Она возникала из будоражащей кровь лихорадки, из вызова судьбе, из боевого или любовного исступления, из племенного экстаза.
Мужчины и женщины, выстроившиеся по периметру маниатты,тоже испытывали ее влияние. Они кричали и хлопали в ладоши, являясь одновременно и оркестром, и хором, и публикой. Хотя они оставались на месте, чувствовалось, что они тоже участвуют, что их тоже несет это конвульсивное топтание молодых воинов клана, что через них они отдаются во власть тех же самых демонов.
Черные лица этих молодых мужчин, непроницаемые черты которых вызывали в памяти древнеегипетские барельефы, были масками роковой красоты. И самым красивым, самым таинственным, самым пугающим было увенчанное массой медно-красных волос и львиной гривой лицо моранаОриунги.
Когда мне удалось оторвать взгляд от этих лиц и этих тел, двигающихся на фоне низкой стены маниатты,за которой в качестве заднего плана простиралась залитая солнцем брусса, я увидел Буллита и Сибиллу, сидящих на квадрате такой же ткани, которая служила масаям одеждой. Патриция была между ними; чтобы лучше видеть, она стала на колени. Я пробрался туда и сел сзади них.
– Что они говорят? – спросил я у девочки.
– Они рассказывают, как Ол Калу охотился, когда был молодым, – шепнула Патриция, не оборачиваясь. – Эти клыки, когти и грива принадлежали льву, которого он убил.
– И о каком моменте охоты сейчас идет речь? – спросил я опять.
– Сейчас они окружили льва, – нетерпеливо ответила Патриция. – Дайте мне послушать.
Тут Сибилла медленно приблизила свою голову к моей голове и шепотом спросила, глядя на сосредоточенный профиль девочки:
– Ну и как? Она согласилась уехать?
– Я оказался не в состоянии убедить ее, – тихо ответил я.
Выражение лица у Сибиллы не изменилось. Она только вытащила из кармана машинальным жестом свои черные очки и надела их. Надо сказать, солнце и в самом деле нещадно жгло земляную площадку в центре маниатты.Глаза Сибиллы, теперь скрытые очками, неотрывно смотрели на Патрицию.
Девочка не обращала на нас никакого внимания. Она полностью принадлежала тому, что ее окружало и что с каждым мгновением все больше походило на коллективное помешательство, на одержимость. Топтание, от которого гудела вся площадка становилось все более быстрым, а маршрут движения – все более ломаным. Дергались конечности, перекручивались поясницы, вихляли бедра, сталкивались со стуком колени и лодыжки, тряслись в конвульсиях плечи и животы, и темп все убыстрялся, движения становились все более интенсивными, а амплитуда их – все более широкой. Но самое интересное впечатление производили длинные черные шеи танцоров, сильные и невероятно гибкие, игравшие в этом действе роль главной пружины. Они то втягивались внутрь, как бы исчезая совсем, то вдруг распрямлялись, возносились вверх, как тонкие колонны, то отбрасывались назад, вращались и изгибались, словно какие-то беспозвоночные животные или рептилии; они вели свою собственную игру, танцевали свой собственный танец. А на поверхности этих шей от крика вздувались вены и мышцы, напоминающие узлы лиан.
Мужчины и женщины, выстроившиеся вдоль стены маниатты,подхватывали, усиливали эти вопли, и, хотя сами оставались на месте, их шеи тоже участвовали в танце, быстро и причудливо раскачиваясь.
Внезапно воины подпрыгнули все одновременно с поднятыми вверх копьями и тесаками, с выставленными вперед щитами. Металлические лезвия со звоном ударили по толстому кожаному покрытию щитов.
Я наклонился к Буллиту, сидевшему впереди меня и спросил:
– Это, наверное, они изображают конец охоты, да? Смерть льва?
– Да, – ответил Буллит, не оборачиваясь.
Я обратил внимание, что мышцы его тяжелого затылка дрожат. И почувствовал, что и у меня происходит то же самое. Исступление масаев передалось и нам.
Я посмотрел на Патрицию. Она по-прежнему стояла на коленях, очень прямая и напряженная. Лицо у нее было спокойное, ясное, но губы ее очень быстро шевелились. Она беззвучно повторяла слоги, которые вырывались из глоток танцующих воинов и подхватывались всем кланом.
И только Сибилла, сидевшая спрятав глаза за темными стеклами очков, не поддавалась суровой магии этого исступления. Разумеется, на щеках у нее и в уголках рта мышцы иногда подергивались. Однако это мне уже знакомо. Это были признаки хронического недуга, правда недуга, от которого она вроде бы оправилась, как мне казалось, в последние дни. Я подумал обо всем том, что она сказала мне на веранде и о ее трезвом уме, которым она тогда руководствовалась. Я подумал было о том, чтобы напомнить ей ее же слова, чтобы она опять взяла себя в руки. Но как это можно было сделать и как она могла бы меня услышать?
