Как же я ошибался! И с какой радостью я в этом очень скоро убедился!

Прежде всего это была машина Буллита, задуманная для самых сложных дорог, открытая всем ветрам, потому что в ней не было ни крыши, ни стекол, и по этой же причине позволяющая видеть буквально все. Была еще манера Буллита вести машину: властная, дерзкая, непринужденная, искусная. Было его абсолютное знание местности – результат многочисленных экспедиций, объездов, облав и постоянных наблюдений, результат повседневной и многолетней работы. А главное, был сам Буллит, или, точнее, та самая существенная его часть, которую во всей ее полноте выявляла его ни с чем не сравнимая профессия, для которой, казалось, и были специально скроены, созданы его мощное тело и его украшенная шапкой рыжих волос морда.

Он сидел, расправив свои широкие прямые плечи, встречный ветер скользил по его массивной обнаженной шее, слегка приоткрывая его крупные губы. Он вез меня сквозь это радостное утро, как на какой-нибудь праздник победы.

В этот миг все принадлежало Буллиту, и он знал это и не удивлялся.

Машина, с которой он творил, что хотел.

Рейнджеры,которые были преданы ему и которые громко смеялись своим по-детски наивным варварским смехом, когда прыжок «лендровера», ухаб или резкий вираж подбрасывал их вверх, как каких-нибудь больших черных кукол.

Патриция, прижавшаяся к боку отца, словно набираясь от него тепла и силы. Задрав свое личико навстречу хлесткому ветру, она непрерывно дергала меня за руку и подмигивала мне, чтобы я вместе с ней восхищался ловкостью и дерзновенностью крепких рук, державших баранку.

И наконец, брусса, раскинувшаяся на десятки миль, брусса во всем ее объеме и всех ее формах, с ее растительностью и ее животными.

Буллит то бросал «лендровер» под немыслимым углом на откос крутого холма и держал его вздыбленным до самой вершины, откуда словно с воздуха открывался вид на беспредельные просторы, то погружался вглубь таких темных, таких тернистых и изломанных оврагов, что они походили на морское дно, усеянное звездчатыми кораллами. И вдруг откуда ни возьмись в глаза бил свет привольной саванны. А потом возникал монументальный строевой лес с виднеющимися далеко вверху пролетами.

Конечно же, ничто не могло занять место тех тайн, к которым я приблизился, сопровождая Патрицию. Но и чудная экскурсия, организованная Буллитом, тоже оказалась не сопоставимой ни с чем. Сам возраст девочки, составлявший ее главную силу, ее одержимость Кингом, и моя одержимость ею сводили то пространство, на котором я ее встретил, к зоне таинственного и сказочного. А вот Буллит, напротив, показывал мне Королевский заповедник во всем его размахе и великолепии, раскрывал его передо мной, распахивая все его двери.

Я уже давно утратил всякую способность ориентироваться, перестал осознавать вправо мы едем или влево, вперед или назад, и это меня нисколько не смущало. Эти ориентиры стали несущественными, потеряли смысл при таком восприятии обособленных полей, высоких лесов, узких полян в форме полумесяца, массивов деревьев-исполинов, перелесков и прерий, которые чередовались, находили друг на друга, сливались в один и тот же пейзаж, одновременно буколический и дикий, пленительный и пугающий. В этом океане зелени утреннее солнце подчеркивало приглушенный или яркий тон, резкий или нежный оттенок каждого движения травы или листвы, а время от времени в нем возникали словно рифы скалистые горы, образовавшиеся из бывших вулканов и несущие свою окаменелую лаву в виде корон из черной пены.

А где были города, или хотя бы затерянные в глуши деревушки, или на худой конец одинокие лачуги, выпускающие из трубы в небо струйку сажи? Здесь земля никогда не знала ни дыма жилья, ни запаха, ни следа, ни тени человека. С незапамятных времен в этой бруссе рождались, жили, охотились, спаривались и умирали только племена животных. И с тех пор ничего не изменилось. И звери и земля хранили верность изначально установленному порядку. А Буллит, великий огненноволосый колдун, занимался своим магическим искусством, заклиная их всех в своем безудержном кружении.

Антилопы, газели, зебры, гну и буйволы… Машина, несущаяся на пределе скорости, кренясь, вздыбливаясь, ныряя вниз, снова выскакивая наверх, гнала эти стада друг на друга, все больше сжимая круги, пока все это многообразие мастей, морд и рогов не рассеивалось по бруссе, мчась во весь опор, галопируя, взбрыкивая и подпрыгивая.

Задыхаясь от радости и едва переводя дух, ослепленная новыми впечатлениями, Патриция кричала:

– Посмотрите! Посмотрите, какие они красивые! Как быстро бегают зебры и как высоко прыгают антилопы! А буйволы-то как несутся напролом!

Она хватала меня за запястье, чтобы мне лучше передавалась ее убежденность и добавляла:

– Мой отец – друг животных. Они нас знают. Мы умеем играть с ними.

Ну а сам Буллит, такой суровый ко всем, кто хоть сколько-нибудь нарушал покой животных, разделял ли он наивную убежденность дочери? То ли думал, что сама строгость и бдительность, с которыми он охраняет этот покой, позволяют ему иногда этот покой нарушать? Или же тут дело было в какой-то склонности, в инстинкте, с которыми он не мог совладать? Какое имеет значение! Игра продолжалась. Причем все более и более рискованная.

Я вспоминаю слонов, которых мы обнаружили в глубине одной долины. Их было целое стадо, сорок, а то и пятьдесят особей, рассредоточенных вокруг водоема, питаемого каким-то чудотворным источником в бруссе и превращенного по распоряжению Буллита в водохранилище. Некоторые из них искали своими хоботами пищу в растительности на косогоре. Другие барахтались в тине. Малыши толкались, требовали, чтобы матери обливали их водой. Огромный вожак с пожелтевшими от времени бивнями стоял обособленно и охранял свое стадо, словно гранитное изваяние.

Когда он увидел между деревьями нашу машину, он даже не пошевелился. Ну чем ему могло грозить, в чем могло ущемить его всемогущество это насекомое, несущее на себе других насекомых? Однако от возвышенности к возвышенности, от впадины к впадине «лендровер» приблизился к гигантскому стаду, затрясся, рыча и звеня железяками, между группами, семьями. Малыши перепугались. Тогда хобот старого слона расправился, снова изогнулся и покой бруссы нарушил рев более звучный, более пронзительный и более устрашающий, чем сигнал сотни боевых труб. Все стадо подалось к нему: самцы стали сзади него, самки старались защищать слонят.

Буллит остановил машину перед слонами, сплотившимися в единую массу лбов, плеч, колоссальных хребтов с конвульсивно заметавшимися среди них, словно разъяренные змеи, хоботами. И только в то мгновение, когда из всех этих хоботов одновременно вырвался тот же пронзительный, страшный рев, а исполинская фаланга пришла в движение, Буллит резко развернул «лендровер» и на всей скорости бросил его на тропу, которая вдруг благодаря, как мне показалось, какому-то сказочному везению возникла среди кустов, хотя он наверняка уже давно заприметил ее и даже обустроил.

Не знаю уж, какое выражение появилось у меня на лице сразу после этого приключения, но Буллит и Патриция, посмотрев на меня, обменялись заговорщическим взглядом. Затем Буллит нагнулся к девочке и что-то сказал ей на ухо. Патриция радостно замотала головой в знак одобрения, а глаза ее заискрились лукавством.

Машина вскарабкалась на склон, по которому мы спустились в долину слонов, и оказалась на плато, где заросли чередовались с обширными степными пространствами. Буллит замедлил ход, въехав на одну из таких полян, покрытых сухой травой. Посередине лежали рядом освещенные ярким солнцем три огромных бугорчатых бревна с серой корой. Какой же силой должен был обладать тот ураган, который забросил их в эту голую прерию? Я задал вопрос об этом Буллиту. Не отвечая мне, плотно сжав губы, он все тише и тише приближался к этим опрокинутым стволам.

Внезапно торец одного из них шевельнулся, приподнялся и превратился в чудовищную голову, кое-как скроенную, усыпанную шишками, усыхающую к носу, к изогнутому массивному рогу. Так же ожили и два других чудовищных бревна. Теперь три носорога, не шевелясь, следили за машиной. А Буллит принялся описывать вокруг трех голов сужающиеся круги. Каждый последующий круг был чуть меньше предыдущего.