– Вы только посмотрите на наших двоих негров: не сказать, чтобы они радовались. И знаете почему?

– Бого боится.

– Естественно, он кикуйю из большого города, – с презрением сказала Патриция.

– А Кихоро?

– О! Он-то масаев не боится. Он очень зол на них. Он бы убил их всех.

В ее голосе зазвучали нотки превосходства, как обычно, когда она объясняла непонятные мне вещи.

– Кихоро принадлежит к племени вакамба, где люди очень храбрые. А вакамба всегда воевали с масаями. Даже сейчас, несмотря на законы, которые издает правительство, они дерутся иногда насмерть. Их территории соприкасаются, понимаете? Патриция склонилась к переднему сиденью, где сидел старый одноглазый следопыт и шепнула ему несколько слов на его родном языке. Кихоро свирепо оскалился, обнажив десны с редкими зубами, и похлопал по ружью.

– Зачем вы его дразните? – спросил я девочку.

– Чтобы разозлить его, сделать опасным, – сказала она. – А когда он слишком разозлится, я его заставлю держать себя спокойно. Это же игра.

– Но ведь он этого не знает, – сказал я.

– Конечно же нет, – воскликнула Патриция. – Тогда и не было бы никакой игры.

Одноглазый Кихоро – раз.

Великий лев Кинг – два.

Интересно, с каким еще партнером затеет Патриция когда-нибудь игру и как далеко она в ней зайдет?

Мы подъехали к подножию холма. Патриция выскочила из машины, не дожидаясь, пока она полностью остановится.

Солнце вставало из бруссы во всем своем великолепии, но в легкий утренний воздух проникал, отравляя его, душный запах грязного хлева и навозной жижи.

– Пойдемте скорее, – крикнула мне Патриция. – Они начинают.

Она потащила меня по слабому склону к вершине холма. Там была ровная площадка более или менее правильной овальной формы. По периметру ее в два ряда тянулось ограждение из стволов колючих деревьев с перегородками. Внутри ограды видна была желтоватая, густая, липкая и отвратительно пахнущая масса. Это был полужидкий коровий навоз.

А в этой гнусной массе стояли чернокожие мужчины, женщины, дети и ногами и руками месили ее, топтали, разминали, перемешивали, стараясь сделать ее намного более плотной. Патриция обратилась к ним на их родном языке. Вначале на обращенных к маленькой белой девочке суровых лицах застыло выражение недоумения. Потом даже самые замкнутые из них, даже самые жестокие смягчились. Женщины пронзительно засмеялись, дети радостно закричали.

Я искал глазами Ориунгу, но ни одного из троих морановсреди присутствующих не было. Однако старый Ол Калу был здесь. Я поприветствовал его. Он узнал меня и сказал:

–  Квахери.

Потом он знаком призвал сородичей продолжать работу.

Зловоние пошло еще более густой, более тяжелой волной. Я инстинктивно отпрянул и задержал дыхание. А вот Патриция не испытывала ни малейшего неудобства. Эта девочка, которая накануне, покинув мою хижину, оставила после себя тонкий аромат мыла и лавандовой воды (он еще и сейчас сопровождал ее), эта вот маленькая девочка с тончайшим обонянием, способным различить буквально каждый из флюидов бруссы и каждое из ее благоуханий, теперь стояла и с горящими от удовольствия глазами нюхала отвратительный запах. Она походила на тех детей, что, будучи рожденными и воспитанными в замке, росли в компании фермерских детей и готовы с большей радостью выполнять самую что ни на есть неблагодарную работу по конюшне и в хлеву, нежели предаваться развлечениям, соответствующим их положению.

– Вы знаете, они такие хитрые, эти масаи, – сказала Патриция, желавшая, чтобы я разделил с ней ее энтузиазм. – Они и в самом деле умные. Делать себе дома из коровьего навоза! Понимаете, они никогда не живут на одном месте, не имеют ни лопаты, ни какого-либо другого инструмента. Ничего. И вот они изобрели это. Их стадо остается целый день и целую ночь там, где они хотят устроить себе жилье. После чего они месят, подготавливают.

– А потом? – спросил я.

– Вы сейчас увидите, – сказала Патриция. – Смотрите, они уже начинают.

Несколько мужчин устанавливали вокруг вязкой лужи плетеные щиты и соединяли их вверху арками из колючих веток, которые, благодаря шипам, сцеплялись друг с другом. По мере того, как работа двигалась, сооружение загибалось в виде овала по периметру занимающей вершину холма площадки. За очень короткий срок площадка оказалась окруженной ажурным туннелем. Он был очень низким (доходил лишь до пояса тех, кто его сооружал) и щедро оснащенным колючками.

– Вот сейчас! Сейчас! – крикнула Патриция. – Смотрите!

Старый Ол Калу что-то приказал. И все, кто там был: мужчины, женщины, дети, стали черпать – кто пригоршнями, кто бурдюками, обычно используемыми для хранения молока и воды – мягкую, теплую массу, которую они перед этим месили, и обмазывали ею сооруженный ими туннель. Эта коричневатая и еще жидкая паста, издающая ужасный запах, стекала, густея и налипая на плетеные щиты, превращалась в стену, приклеивалась к аркам из веток и становилась крышей. А мужчины, женщины, дети все добавляли и добавляли пригоршни жидкого перемешанного навоза, укрепляя первые элементы сооружения с такой быстротой, на которую они только были способны.

– Благодаря солнцу за несколько часов все затвердеет, – сказала Патриция. – Разве это не великолепно?

Хотя сохранялась еще утренняя прохлада, отовсюду уже летели торопливыми, жужжащими роями огромные мухи.

– Ну поехали, смотреть больше нечего, – сказал я Патриции.

– Еще одну минутку, прошу вас! – воскликнула она. – Я это очень люблю!

Ее обступили со всех сторон, болтая и смеясь, девочки-масайки.

Ко мне она возвратилась бегом.

– Послушайте, вы только послушайте, – сказала она. – Эти девочки думали, что мы женаты.

– Кто это «мы»?

– Вы и я, – сказала Патриция.

Она сделала паузу, чтобы насладиться моим удивлением. Потом она соизволила объяснить мне:

– Эти девочки нисколько не старше меня, но многие из них уже замужем. У масаев это считается нормальным. А другие, чтобы выйти замуж, ждут, когда молодые люди клана перестанут быть моранами.

– А где сейчас мораны?

– Вон там, – сказала Патриция.

Она отвела меня к другому, противоположному краю площадки. У подножия холма, невидимое нам прежде из-за него, находилось в квадратном загоне из колючих деревьев и кустарников стадо масаев. Среди коров в лучах поднимающегося солнца блестели три копья и три отливающих медью шевелюры.

– Спускаемся, – решила Патриция.

Мораныв этот момент старались прижать стадо к подвижной изгороди, сделанной из колючих ветвей и закрывавшей вход в загон. Патриция стояла неподвижно и наблюдала за молодыми людьми. Они же не удостоили нас даже подобием внимания. В глазах у девочки сохранялось серьезное и отстраненное выражение, напомнившее мне то, как она смотрела на зверей у водопоя, утром, когда я впервые ее встретил.

– В прежние времена, – сказала Патриция тихим и как бы немного охрипшим голосом, – моран,прежде чем стать мужчиной и заработать право взять себе жену, должен был убить льва. Причем не издалека и не из большого ружья… А своим копьем и своим тесаком.

Теперь стадо выстроилось вдоль изгороди, готовое выйти из загона. Но молодые мужчины не торопились убирать плетень, заменяющий ворота. Каждый из них, выбрав себе корову, заточенным острием копья сделал на шее животного тонкий надрез. И каждый, припав ртом к свежей ране, большими глотками пил из нее кровь. Потом, приложив ладони к надрезам, они дождались, чтобы раны закрылись. Коровы не издали ни малейшего стона.

– Вот и вся их пища, – сказала Патриция. – Вечером – молоко. Утром – кровь.

Когда заслон из переплетенных колючих ветвей был убран, стадо направилось на пастбище. Вел его Ориунга. Проходя мимо нас, он слизнул с коричневой губы оставшуюся там кровь и скользнул по Патриции пренебрежительным жгучим взглядом. И удалился, величественный, как полубог, хотя все, чем он располагал в этом мире для того, чтобы питаться и укрываться от непогоды, сводилось к молоку, крови и навозу изнуренных коров.