Произнося эти слова, я осознал, что чувства Буллита и его жены меня не очень волнуют. Я спросил:

– А ты, Патриция? Тебе приятно, что я останусь с вами еще на несколько дней?

В ее чертах наметился всего лишь один маленький нюанс. Но этого оказалось достаточно, чтобы ее загорелое личико обрело какой-то совершенно иной внутренний смысл. Оно продолжало оставаться серьезным, но это уже не была серьезность девочки, хорошо усвоившей, как нужно правильно вести себя в обществе. Теперь это была сосредоточенная, деликатная, чуткая серьезность ребенка, так удивившая меня у водопоя Килиманджаро. И этот вроде бы маленький штрих вернул мне сразу и надежду, и хорошее настроение.

– Я хотела бы у вас спросить, почему вы остались, – сказала вполголоса Патриция.

И вдруг то, что я упорно не допускал в своих мыслях, показалось мне вполне допустимым и естественным.

– Из-за Кинга, – признался я. – Из-за льва.

Патриция в знак одобрения несколько раз кивнула головой, быстро и энергично, отчего крошечная обезьянка у нее на плече зашевелилась.

– Ни отец, ни мама не подумали о Кинге, – сказала она. – Но я сразу догадалась.

Я спросил:

– Так что, мы с тобой опять друзья?

– Вы остались ради Кинга, ради льва. Вот он и ответит вам, – совершенно серьезно сказала Патриция.

В этот момент мы услышали какой-то странный звук, наполовину вздох, наполовину всхлип. Мой шофер с трудом перевел дыхание. Кожа у него на лице была серой.

– А зачем тебе нужен Бого? – спросил я у Патриции.

– Это вы узнаете позднее. Пока еще не время, – ответила она.

Мною вдруг овладело нетерпение.

С этого момента я оказался во власти лихорадочного ожидания. В этих словах Патриции было, как мне показалось, что-то вроде обязательства или обещания. Возможно, она пришла не просто для того, чтобы выполнить поручение родителей. Возможно, это всего лишь предлог, за которым скрывался более важный и таинственный замысел. Я на миг закрыл глаза, словно пытаясь справиться с внезапным приступом головокружения. Неужели я правильно угадал намерение девочки?

Но я взял себя в руки. Нельзя же вот так идти на поводу у своих детских снов. Нужно просто ждать, когда придет время, время Патриции. Однако я чувствовал, что сидеть и ждать его в четырех стенах хижины я не в состоянии.

– Пошли на воздух, – сказал я Патриции.

И добавил, обращаясь к Бого:

– Принеси мне капельку виски.

Патриция спросила с загоревшимися глазами:

– А лимонад у вас есть?

Мы с Бого переглянулись. Вопрос застал нас совершенно врасплох.

– Может быть, барышня любит содовую? опасливо спросил мой шофер.

– Да, если вы дадите мне также сахару и лимон, – ответила Патриция. – Потому что тогда я из содовой сделаю лимонад.

Она тщательно приготовила себе напиток, сидя лицом к большой поляне и к необъятной горе, с которых солнце убрало на время все тени и все краски.

– Ты ходила к зверям? – спросил я.

– Нет, – ответила Патриция. – Я позавтракала вместе с мамой. А потом все утро делала с ней уроки. Все было очень хорошо.

Патриция перестала дуть на всплывающие на поверхность газированной воды пузырьки воздуха и добавила вполголоса:

– Бедная мама, она так счастлива, когда я занимаюсь и стараюсь хорошо делать уроки. Она тогда забывает про все остальное. Вот поэтому, после того что случилось вчера, я обязана была помочь ей.

Девочка стала снова дуть в стакан, но уже машинально. У нее на лице были написаны сочувствие и совсем взрослая мука. Жизнь у Патриции была еще более непростая, чем я думал. Она любила мать и понимала, как та из-за нее страдает, но не могла ничего поделать, потому что в противном случае она перестала бы быть сама собой.

Патриция сунула в стакан палец, облизала его вокруг сломанного ногтя, добавила еще немного сахару.

– Мама очень ученая, – с гордостью продолжала девочка. – Она все знает: историю, географию, математику, грамматику. А я, когда у меня есть настроение, запоминаю очень быстро.

Она вдруг заговорила тем же потайным голосом, каким пользовалась, чтобы не вспугнуть животных, и который со времени нашей встречи у водопоя я больше не слышал.

– Знаете, в Найроби, в пансионате я была сильнее других девочек и смогла бы, постаравшись, перескочить через один класс или даже два. Но я притворилась глупой, чтобы меня как можно скорее отправили обратно. А то я бы там умерла.

Патриция ненасытным взглядом окинула поляну, поблескивавшие вдали лужи и самые густые скопления деревьев, словно стремясь проникнуть в их глубины. Потом с жадностью выпила лимонный напиток и воскликнула:

– Зовите вашего шофера. Мы отправляемся в путь.

Она отцепила сидевшую у нее на плече обезьянку и пристроила ее на спину Цимбелины.

– А вы, милые, – сказала она, – возвращайтесь-ка домой.

Маленькая газель с крошечной обезьянкой на спине осторожно спустилась вниз, перебирая ступеньки своими миниатюрными, с наперсток величиной, копытцами, и направилась в сторону бунгало Буллитов.

Патриция, пританцовывая, спустилась с крыльца и открыла дверцу машины.

– Если бы я была одна, то я бы пошла, как обычно, пешком, – сказала она. – А с вами…

Ее большие темные глаза искрились радостью. Должно быть, она мысленно представляла себе, как бы я запыхался, пытаясь поспевать за ней, и как колючие заросли, сквозь которые она скользила без малейших усилий, раздирали бы мое неповоротливое тело.

– Куда мы едем, барышня? – спросил Бого.

Патриция ответила ему очень быстро на языке кикуйю. Шофер повернулся ко мне, и каждая морщинка на его лице шевелилась от ужаса. Казалось, даже белок его глаз потускнел.

– Молчать! – крикнула Патриция. – Ты, я говорю тебе, молчать!

Она опять заговорила на языке своей расы, на языке приказов, заговорила с естественной и жестокой властностью детей, которым с самого дня их рождения окружавшие их черные слуги выказывали полнейшее повиновение.

– Но… но… барышня, но… господин, – бормотал Бого, – ведь это запрещено… Это же строго запрещено, ездить к животным без рейнджера.

– Это верно, – сказал я Патриции. – Твой отец…

– Со мной не нужно никого! – закричала девочка.

Пока я думал, какое принять решение, от одного из покрытых колючками кустов отделился Кихоро и направился к нам. Он шел, перегнувшись под прямым углом, словно тяжелая охотничья двустволка, которую он нес на плече, переломила его в тазу и пригнула к земле. Он остановился у машины, сверля меня своим единственным глазом. Я понимал причину его замешательства. У него была задача охранять девочку во всех ее скитаниях, причем так, чтобы она не догадывалась. А как он мог охранять ее, если она уедет со мной?

Я предложил:

– Ну, раз нет рейнджера,то давайте возьмем хотя бы Кихоро.

– Хотя бы! – возмущенно воскликнула Патриция. – Хотя бы! Да он самый лучший следопыт, загонщик и стрелок во всем этом заповеднике. И знает он его лучше, чем кто бы то ни было. И он мой.

Она сделала знак Кихоро. Тот боком – по другому он не мог из-за своего изуродованного тела – скользнул на сиденье рядом с Бого. Мой шофер вздрогнул от отвращения. Между рейнджерамив их красивых мундирах, натасканных в учтивом обращении с посетителями, и этим одноглазым, покрытом шрамами калекой в пропахших потом и бруссой лохмотьях, не было ничего общего. А кроме того, Кихоро принадлежал к племени вакамба, которое является, наряду с племенем масаев, самым воинственным, самым жестоким.

Мы поехали по средней дороге, единственной разрешенной туристам и уже мне известной. Патриция оперлась спиной на подлокотник, вытянула ноги на сиденье, поджала их под себя, снова вытянула, прикрыла глаза.

– Он похож на передвижную кровать, ваш автомобиль, – сказала она.

Это был взятый напрокат шевроле, легковой автомобиль с закрытым кузовом, не новый, но более вместительный, чем «лендровер» Буллита, представляющий собой английскую модификацию джипа.