– Я готов, – с уверенностью в голосе сказал Александр.

– Комиссии интересно знать, чем вы будете заниматься после выписки.

Однозначного, мгновенного ответа на этот вопрос быть не могло. На самом деле он не знал, чем будет заниматься на свободе. Больница научила не думать о будущем.

– Не знаю. Не думал об этом. Может быть, что первое время после освобождения не буду работать вовсе. Привыкну к новой жизни, осмотрюсь, – Лерко нарочно сделал ударение на слове «освобождения», чувствуя мстительную радость от этого.

– А как же армия?

– Может быть, вернусь, но не сразу. За последние годы мне очень надоели люди в погонах.

Он вновь ощутил щемящую радость от своего нового виража. Они хотели откровенности – они ее получали.

Полковник постоял несколько секунд, медленно вдыхая дым и вглядываясь в своего пациента. Вся комиссия недовольно смотрела на Лерко. Он тоже смотрел на них, свысока и гордо, не скрывая своего презрения. Александр был спокоен в этой войне взглядов: что они могут сделать? Еще усадить в камеру-палату года на три? Но ему уже не будет так трудно, как раньше – привык. Свобода пугала больше, но и звала сильнее.

– У вас будет достаточно и времени и денег на отдых. Сто суток оплачиваемого отпуска. После вернетесь в часть. Вы признаны годным для дальнейшего прохождения службы. В личном деле будет указано, что вы эти годы проходили службу в Афганистане, работали советником по военному строительству… Это вас устроит?

Саша мысленно усмехнулся. Устроит ли его это? Конечно! Но только зачем же выбрали Афганистан? Что он сможет рассказать людям об этой стране, если спросят? Не о том ли, что четыре года просидел на койке в психушке, одурманенный наркотиками и побоями? Забавный советник по имени Кукушонок!.. Но Афганистан все-таки был лучше правды. Ложь во спасение.

– Вы не расстраивайтесь, Александр Анатольевич, – успокоил его Суровкин. – После отпуска вы действительно отправляетесь в Афганистан. Вспомните свою специальность и будете заниматься разминированием.

Так было уже проще. Хотя могли найти место для реабилитации и потише, и поспокойнее. Правда, опасность в этом случае имеет одну хорошую особенность: она выветривает из головы все лишние мысли. Остаешься только ты и твоя жизнь. Может быть, там, среди гор и пустынь, он забудет эту больницу и то, что привело его сюда.

– У вас, как я уже упоминал, будет достаточно денег. За четыре года вам причитается жалованье плюс компенсация за службу в особо опасных регионах. Это весьма значительная сумма.

Суровкин назвал цифру: действительно огромные деньги! Услышав ее, сидящие за столом офицеры многозначительно переглянулись.

– Как думаете распорядиться деньгами?

Саша пожал плечами:

– Не знаю. Потратить. На старость откладывать рано, и в банк под проценты класть не имеет смысла – они там и без моих денег очень богатые. В Афганистане может случиться всякое, и меньше всего хочется оставлять банку такое наследство.

Он пытался шутить, но посмотрел на лица врачей и понял, что сейчас никто из них не настроен на веселый лад.

– Может, устроите личную жизнь? – спросил кто-то из сидящих. – Возраст у вас для этого уже серьезный. Ведь пора?

– Не думаю, – односложно ответил Александр и, подумав, добавил без улыбки: – Из одной тюрьмы, да в другую.

Задавший этот вопрос помолчал, теребя кнопку на халате, потом встал и подошел. Он был ниже Дракулы, и вид у него был далеко не благородный. Врач снизу вверх смотрел на Александра и постоянно рыскал глазками, словно рассматривал прыгающих блох.

– Вы утверждаете, что эта клиника – тюрьма?

Вопрос был задан высоким тоном, и стало понятно, что страдает профессиональная честь врача.

– Я завидую вам, если вы считаете иначе, – Саша рассмотрел три большие звезды под халатом врача, – господин полковник.

Врач фыркнул и, вернувшись к столу, заговорил с возмущением в голосе:

– Я врач. Я здесь работаю. Лечу людей так, как меня учили это делать. Отчасти и моими стараниями вы, молодой боец, офицер, скоро выйдете в общество абсолютно здоровым человеком. И будете при этом полезны обществу, – договорил полковник, оборачиваясь обратно к Лерко.

– Это фарс, – тихо, но с нажимом произнес Саша.

– Что?!

– Фарс, – повторил ему в лицо Александр. – О каком лечении вы говорите? О битье дубинками?..

– А порядок, а дисциплина как, по-вашему, достигаются? А?

– Я офицер, господин полковник, и уверен, что командир добивается дисциплины личным примером, а физическим насилием. Меня также учили требовать от людей подчинения, но не с помощью дубинок! Но это разговор об учении, а вот о лечении дубьем я слышу впервые, и скажу больше как отчасти ваш пациент, что лечебного эффекта оно не имеет никакого. Тюремщика ряди хоть в банный халат, хоть в медицинский, он все равно останется тюремщиком!

– Достаточно, – перебил его Суровкин.

– Но… – пытался еще что-то сказать «искатель блох».

– Садитесь на место, Иосиф Самуилович, и успокойтесь, пожалуйста. Мы хотели провести сеанс откровенной беседы, это у нас получилось. Я благодарен Александру Анатольевичу за его смелость и доверие. Они заслуживает уважения.

– Но это просто возмутительно! – взвизгнул с места полковник. – Такое нахальство не следует оставлять безнаказанным, тем более что приказ о выписке еще не подписан!

Он злорадно зарыскал глазами по Александру.

– Не терпится услышать хруст моих ребер? – с не меньшим злорадством спросил Александр.

– Я не буду подписывать подписной лист, – сурово заявил, обращаясь к главному врачу, полковник. – Не уверен в его полном выздоровлении и думаю, что новые исследования вскроют противоречия, которые не были заметны прошлому лечащему врачу. Прошу, притом очень настоятельно, передать этого субъекта в мое отделение…

Суровкин устало поморщился:

– Иосиф Самуилович, у вас и без того довольно работы. Приберегите свое рвение для нее.

Он обратился к Александру:

– Не обращай внимания, парень. Это тебя уже не должно волновать. Но теперь остается открытым еще один вопрос: может вы, Александр Анатольевич, не были больны вовсе и оказались здесь по ошибке?

– Может, – был ответ.

– Хотелось бы услышать развернутый ответ, уважаемый, – сухо настоял врач.

Лерко на короткое время задумался.

– Четыре года, проведенные в этих стенах, научили меня мыслить более полно, чем прежде. Что остается делать в заточении, как не думать?

– Ну-ну, – сосредоточился Суровкин.

– Я постоянно вспоминал то, что произошло, перебирал в памяти каждый момент истории, каждый свой шаг, каждое ощущение, каждое чувство, и пришел к выводу, что… на этот вопрос я не буду отвечать.

У врача от удивления округлились глаза. Он покривил губы, затем решительно возвратился к столу, где подписал какую-то бумагу и передал на подпись остальным. Подписались все, включая и «искателя блох». Лист положили на край стола, ближе к Александру.

– Берите и ступайте, – холодно, не глядя в сторону Лерко, сказал Суровкин. – Прощайте, и удачи. Вы свободны.

Он быстро закрыл папку и с многозначительной миной уставился на коллег. Александр понял, что мешает какому-то важному разговору, поэтому взял лист и вышел. Закрывая дверь, он услышал тихие, вполсилы, аплодисменты и поздравления, но не понял, по какому случаю они были и кому адресованы.

В первый день свободы город встретил его бесшабашным разгулом весны. В больничном же дворике не было никакой растительности, и из окна «выписной» камеры-палаты № 34 можно было видеть только крышу. Та весна определялась солнцем, теплым ветром и календарем. Но здесь была настоящая весна, наполненная ароматами цветения, звоном детских голосов в близком скверике, шелестом, густым и медовым, распустившихся листьев, теплом отсыревших за зиму и непогоду стен и щекотливым запахом пыли узких улиц. Весна была единственной, кто встретил его у ворот, и он был рад ей и от этого счастлив. После мрака двухцветных коридоров он стоял и щурил глаза, привыкая к яркому, пьянящему теплом, солнечному свету.