Костер догорал. От него осталась только большая гора пышущих нестерпимым жаром углей, пробиваемых короткими призрачными жалами огня. Жар багряными бликами ложился на лица обступивших его людей. В этот промозглый день поздней осени их перед костром на маленькой городской площади собралось довольно много. Холод осени стекал по витым и узким улочкам к площади, и толпа все ближе подступала к кострищу, увенчанному покосившимся толстым и высоким деревянным столбом, к которому привязывали приговоренного к сожжению человека. Люди подходили ближе, ловя последнее тепло остывающих углей. Столб подгорел у основания и с треском рухнул, с искрами, пеплом и дымом, разметав угли и разогнав близко подступивших зрителей. Самые смелые из них с тихой руганью торопко сбивали с одежд искры и угольки, а кое-кто спешно тушил платье. Стали расходиться, вполголоса обсуждая увиденное зрелище, ради которого многие пришли на площадь ранним утром. Толпа устало гудела, растекаясь по улочкам.

Ближе к вечеру плотное серое осеннее небо потемнело, стало ниже, и пошел густой ледяной дождь. Кострище запарило, и пар, пропитывая воздух приторно-кислым запахом, медленно всплывал вверх, к крышам домов, где неторопливо растекался и таял, пробиваемый холодными струями дождя.

Два солдата городской стражи вышли из таверны и, громко срыгивая, древками коротких копий разбросали по мокрой мостовой кострище, чтобы потухли последние угли. Смываемый дождевой водой пепел стекал в сточные канавы, унося с собой останки чьей-то жизни.

Прибежали девочки и, прикрывая лица широкими шарфами, чтобы не быть узнанными, стали деревянными совками набирать в рогожные кули размокший пепел. Они с визгом разбежались, когда солдаты попытались их догнать.

– У-у-у, ведьмы! – кричал им вслед один. – Поймаю – четвертую! Только попадись мне!

– На пику посажу! – горланил второй, но вдруг остановился: – Оставь их. Все равно не догнать. Придет время, на костре с ними обязательно встретимся: мы с факелами, а они у столба.

На все это из окна примыкающего к площади здания взирал тучный монах.

Через какой-то час он шел коридорами монастыря. Оказавшиеся на его пути монахи и послушники расступались, останавливались и замирали в почтительно-покорных поклонах и стояли так, пока фигура идущего не скрывалась во мраке переходов.

Он прошел в часовню. На специальном столе, укрытый алой тканью, лежал аббат Рещецкий. Желтый огонь высоких свечей, окружавших стол и скульптуры святых на алтаре, бликами скользил по лицу покойника. Тени копошились на застывших чертах, от чего те, казалось, оживали и трепетали на веках, словно старались сбросить невидимую вуаль сна: лицо то словно оживало, улыбалось, то, наоборот, тонуло в глубокой печали. Неясный свет вяло плясал и разливался по покрывалу из дорогого алого шелка густой кровавой рябью. Отсвет огня метался по стенам и по неподвижным фигурам монахов, стоящих скорбным рядом у стены. Чуть поодаль от них находились несколько человек в черно-белых рясах инквизиторов.

Монах подошел к столу и грузно опустился перед ним на колени, склонил голову и молитвенно сложил ладони на груди.

– Отче наш милосердный, Господи! – начал читать он тихо с закрытыми глазами. – Грех пошел по всей земле Твоей. Нечестивый лукавством своим сворачивает с путей истинных рабов Твоих, но мы, верные солдаты войска Твоего, животом стоим против них, укрепленные примером духа Сына Твоего, с которым Он принял муки и смерть от рук людских. Воля наша крепка, как и стремление очистить мир от греха и скверны, но тело не всегда сильно… Прими и упокой душу служителя Твоего верного, который насмерть стоял на защите Веры и был жестоко убит нечестивцем. Славим имя Твое, Господи, и в горе, и в радости. Аминь.

– Аминь, – хором вторили ему голоса монахов.

Молившийся поднялся с колен, склонился над усопшим и поцеловал его губы. Поцелуй был долгим, словно с его помощью можно было вдохнуть жизнь в бренное тело. Свет свечей заиграл алмазными бликами на слезах, которые скатились по щекам монаха и упали на умиротворенное лицо аббата.

Он отошел от стола и направился к выходу из часовни, минуя инквизиторов и монахов. Они почтительно поклонились ему, новому аббату Львовского монастыря Грузскому. Никто из них не мог даже предположить, что мимо них прошел человек, которому суждено стать одним из самых кровавых инквизиторов в Европе и земле Польской.

Он не направился в аббатские покои, которые теперь принадлежали ему по праву. Новый аббат питал отвращение к роскоши, с которой – на зависть кардиналам Ватикана – была отделана резиденция прошлым настоятелем монастыря, предпочитая простоту и скромность быта. Сейчас он чувствовал смертельную усталость и страшную головную боль – эти две неразлучные сестрицы часто допекали новоиспеченному аббату и в прошлом, когда дневные заботы и испытания были особенно суровыми, как, например, сегодня. Он шел в свою келью, но не для того, чтобы предаться короткому монашескому сну… Совершенно неожиданно прошедший день добавил дел, не терпящих отлагательства.

В маленькой комнатке из мебели были: две книжные полки, укрепленные на противоположных стенах, сбитый из необструганных досок лежак, укрытый простым шерстяным одеялом, которое местами протерлось до дыр от долгого использования и, кроме этого, в холодное время года служило и плащом; возле кровати – простой работы секретер, на котором стояли чернильница, держак с гусиными и лебяжьими перьями, рядом лежал нож для их очинки, также были подсвечник и стопка бумаги, листы которой были испещрены тонкими нитями строчек. Сейчас на секретере вместо простого деревянного подсвечника на одну свечу стоял массивный, из полированного золота, на семь. Рядом с ним был серебряный колокольчик, инкрустированный драгоценными камнями и искусной гравировкой на библейские темы. Эти две последние вещи принадлежали роскошным аббатским покоям и не должны были находиться в этой келье, но новый аббат не рассердился на монаха-прислужника, который предусмотрел то, что Грузский не поселится в новых апартаментах, а останется в своей келье, и принес только самое необходимое – подсвечник и колокольчик. На таких слуг не злятся, таких слуг берегут.

Свечи из чистого воска горели ровно и тихо. Они освещали всю келью: свет доставал до всех стен, потолка, до узкого зарешеченного окна, за которым уже спала густая ночь.

Опустившись на кровать, аббат сморщился (боль в голове зло запульсировала) и стал толстыми короткими пальцами тушить один за другим шесть фитилей на свечах. С каждым его движением густота ночи все больше и больше вливалась в окно. Света от одной оставшейся свечи было вполне достаточно, чтобы освещать поверхность стола для работы над бумагами. Тень от фигуры монаха на стене вытянулась и закачалась, когда он, нырнув пальцами в стопку бумаги, достал листок и стал читать написанное:

Рим. Ватикан.

Кардиналу Леро. Лично в руки.

Настоящим доношу Вашему Преосвященству, что 17 апреля сего года, а также 10 ноября этого года аббат Рещецкий…

Монах читал, неподвижно застыв над столом. Тень на стене прыгала и дергалась, словно ее обладателя сотрясал беззвучный смех, но это всего лишь танцевал от слабого ветерка, влетевшего в окно, огонек свечи. Дочитав письмо, Грузский поднес его уголок к огоньку. Бумага загорелась быстро. Огонь разлился вверх по листу, лизнул толстые пальцы, и горящий комок упал на пол и догорел. Тень на стене сначала растаяла, но потом появилась вновь, теперь огромная, спокойная и величавая.