Рука потянулась к колокольчику. На звон мгновенно и неслышно отворилась дверь, и в келью вошел молодой монах: он держал в руках приготовленную рясу инквизитора. Монах склонился. Черные одежды его сливались с теменью, делая фигуру человека невидимой. Слабый свет единственной свечи выхватывал только выбритую макушку прислужника.

Аббат хотел было приказать, чтобы в келью вернули прежние вещи, а золотой подсвечник и колокольчик отнесли в аббатские покои, но передумал: он был уже немолод и к тому же тучен сверх всяких мер, и ему без слуги не обойтись – тут колокольчик будет кстати, и подсвечник пригодится, чтобы не утомлять глаза чтением и писанием в сумерках. Грузский понял, что новое положение уже обязывает отказываться от старых привычек и предпочтений.

– Принеси летопись и дело профессора Гастольского, – велел он. – Одежды оставь здесь. И дай отвару из трав – голова болит.

Монах скользнул к кровати и аккуратно разложил рясу на ней.

– Может, лекаря разыскать? – осторожно поинтересовался он.

«Может», – про себя подумал аббат и скривился, вспоминая казнь профессора.

– Нет необходимости, – сказал он. – Просто принеси отвару. И… Напомни брату-организатору, чтобы ночь, как положено, отпевали усопшего. Он заслужил это. Теперь ступай.

Монах канул в темноту. Ни шороха одежд, ни топота, ни шарканья, ни скрипа закрываемой двери. Только тишина, прочно сшитая из плотной ночной темени.

Где-то совсем близко тишину разбил тревожный птичий крик, и вслед за ним густо залаяли собаки. В их лае были и злость, и страх, с какими обычно псы отмечают то, что их пугает. За окном что-то прошелестело, словно пролетело легко и быстро. Ветер от этого неведомого движения ворвался в келью, заиграл огнем свечи и коснулся лица аббата, склоненного над бумагами. Грузский посмотрел в сторону окна, но ничего не увидел, как и самого окна, скрытого в темноте. Шорох несколько раз повторился, и скоро раздался тихий, но отчетливый озорной женский смешок.

– Абба-ат! – кто-то тихо позвал из окна.

Грузский перекрестился, взял свечу со стола и подошел к окну.

Из-за решетки, из темноты ночи на него смотрело улыбающееся женское лицо. Всей фигуры он не видел, не позволяло узкое пространство окна – только обнаженные плечи, грудь. Женщина висела в воздухе, на уровне окна, на высоте примерно третьего этажа, плавно покачиваясь на метле, держась рукой за ее черенок. От красоты женщины и от сильного волнения аббат зашатался, но устоял на ногах. Что-то теплое, давно забытое согрело то место внизу живота, где…

Он перекрестился еще раз.

Глядя на это, женщина широко улыбнулась. Ее глаза с самым живым интересом рассматривали человека в келье.

– А ты не такой и страшный, – вдруг с притворным весельем в голосе заключила она. – Только хорошо упитанный.

Она звонко и открыто рассмеялась.

Аббат со свечой подошел к окну ближе.

– А не боишься? – спросила она.

– Чего мне бояться? – поинтересовался он.

– А вдруг порчу наведу! – она сделала глаза такими большими, как делают, когда пытаются напугать ребенка, рассказывая ему страшные сказки. – Или…

– Мне не страшно.

– Но ты же не знаешь, что я могу сделать?!

– Нет, не знаю. Но мне все равно не боязно.

Женщина подплыла к окну ближе. Ее глаза загорелись слабым синим огнем – сами, а не от отражения огня свечи, аббат это знал.

Она заговорщицки подмигнула, и ее голос стал нежным:

– Может, тогда выйдешь, и мы вместе погуляем? Ночь хороша!

Она в блаженстве запрокинула голову, демонстрируя ему идеальные белизну и гладкость кожи на тонких плечах, стройной высокой шее и возбуждающе красивой груди.

– Не могу, красавица. У меня свои хлопоты, – решительно ответил Грузский.

– Служишь, – с пониманием в голосе произнесла она. – А жаль. Пепла сегодня вдоволь было. Хватит десятка на три ночей. И тебя бы покатала, не обеднела. Узнал бы тогда, как легко и быстро летать на пепле невинного.

У аббата от возмущения перехватило дыхание, и он бросился на решетку:

– Знай, что несешь, ведьма!

– Я-то знаю, дорогой аббат. А ты?

– С тобой точно не ошибусь, – сказал он, глубоко вздыхая, чтобы успокоить сердце. От неосторожного, сильного выдоха потухла свеча, но темнота не успела полностью освоиться в келье, как с легким треском огненная нить ударила от глаз женщины в фитиль, и свеча загорелась ярче прежнего.

– Я – это другое дело, – с ноткой серьезности произнесла она. – На моем пепле и пылинки в воздух не поднять. Вот безгрешный – это радость! Сам рвется в небеса, да так, что не удержать. Ты и сам сомневаешься, не так ли?

Он не торопился с ответом, а ведьма ждала и смотрела на него в упор холодными огнями своих глаз.

– Я не судил его, – бросил аббат в сторону.

– Но судить будешь. Других.

Зазвонил колокол часовни. Ведьма брезгливо поморщилась:

– А с его пепла только под землю провалиться, но его никто не сжигает.

Грузский понял, о ком и о чем она говорила.

– Я не судил, – повторил он.

– Но казнил! – гневно выкрикнула она, и, заметив, как он вздрогнул от этого, добродушно рассмеялась. – Не надо так переживать, мой дорогой аббат. Да, это не твой грех. Не полностью. Но успокойся: твоя дорога вся из греха будет, как только ты наденешь на себя, – она указала подбородком в сторону кровати, где лежала ряса, – черно-белую шкуру.

– Замолчи, грешница! Со своими прегрешениями ты грязь против меня.

– О-о-о! Сильно, аббат, сильно, – с удовольствием отметила она.

Он бросил взгляд на рясу:

– Это дано мне Господом как оружие!

– Молодец, – с притворной интонацией похвалила ведьма. – Ты поймешь, аббат, но только поздно, что грех перед Богом абсолютно голый, как я, – она показала рукой на свои грудь и живот. Абсолютно. Поймешь, но только поздно будет. Каждый из нас равно грешит: ты в своей рясе, я на метле.

Она стала медленно отлетать в темноту.

– Это твои дети были на кострище, пепел собирали? – спросил он, упершись лицом в решетку.

– Мои. Хочешь через них меня найти?

Ведьма продолжала отдаляться.

– Нет, – поторопился ответить он. – Ты их тоже учишь колдовству?

– Да, аббат.

– Зачем? Это же дети!

– В том-то и дело. Я научу их всему, что знаю сама, пока малы, а вырастут – пусть сами выбирают, с чем по жизни идти.

Грузский уже видел только неясные очертания ее тела и огоньки глаз.

– Зачем ты прилетала?

– Любопытна. Говорят, что ты страшным палачом станешь. Вот и не утерпела, прилетела посмотреть… Оставайся с Богом, аббат.

Два синих огонька потухли, и до слуха настоятеля долетел слабый удаляющийся шум. Вновь бешено залаяли собаки, срываясь с привязей. Не опасаясь быть услышанной, ведьма громко закричала на них: «А ну, тихо, иначе всем хвосты откручу!»

Грузский отошел от окна и сел на лежак. Не было ничего: ни страха, ни волнения, только смятение, вызванное уверенностью в том, что он не сможет ничего изменить в своей судьбе, будущее которой определял полученный сан. Размышляя, он посмотрел на свечу, которую продолжал держать в руках. Она горела неживым ярко-белым светом. Он провел ладонью над неподвижным пламенем, но привычного и естественного тепла не почувствовал. Ладонь уверенно легла на огонек. Келья утонула в темноте. Нащупав на секретере жестяную коробку с кресалом, он вскоре вновь зажег свет. Теперь свеча горела обычным нервным, играющим тенями, желтым огоньком.

Бесшумно вошел монах. Он принес книги, в которых монах-летописец отмечал любое значимое событие, произошедшее в городе Львове и стране. Рядом с книгами на стол были поставлены: кувшин с молоком, чаша с целебным отваром, способным успокаивать боль, ломоть черного хлеба, от которого по келье распространился густой медовый аромат, и два больших румяных яблока.

– Ведьмы больно расшалились, – говорил за хлопотами монах. – Это нехорошо. Патрульные и сторожа жалуются, что пугают и прохода не дают. Весь город в страхе держат. Может, вина принести?