Прошло много времени, и я сейчас начинаю вспоминать: я шел с сыном на руках, рядом шли такие же убитые горем родители, мужья, жены, навстречу ехали машины с ликующими людьми. Люди пели песни, веселились, размахивали огненно-рыжими знаменами Алгонии, но, приблизившись к нам, смолкали и спускали на древках флаги. Они сажали нас в свои машины, украшали их по национальному обычаю цветами печали, и мы медленно ехали в город. Грустная песня перекрывала урчание моторов. Я потерял сознание…
Через несколько дней были похороны, на которые съехались люди со всей страны. Победа народа над диктатурой – это огромный и святой праздник, но на нем не пели веселых песен, не танцевали, не играли музыки. Только грустная старинная песня сопровождала мертвых героев, как положено по древнему алгонскому обычаю. То, что произошло в лесу, назвали «Кряцевской местью». Но со скорбью была и радость победы.
На следующий день город вновь тонул в зарницах, но уже только от салюта: диктатора Тодора схватили. Он повторил судьбу Муссолини – итальянского диктатора и фашиста.
В день праздника ко мне в гостиницу помянуть Андрея пришли его друзья и сослуживцы. Они рассказывали мне о нем, о его подвиге, когда он старался отговорить пьяных милиционеров от штурма посольства. Но что они могли рассказать отцу о сыне?
Больше в той стране мне было нечего делать. Звонил Иван, просил приехать. Я был согласен, но для оформления надлежащих документов необходимо было вернуться в Украину. Я надеялся, что работа в Америке поможет мне потушить огонь горя, полыхавший в моем сознании.
Перед самым отъездом в Штаты меня пригласили в СБУ[2]. Это обыкновенная процедура собеседования, если ты физик-ядерщик, у которого за плечами участие не в одном секретном проекте. Я сидел в приемной какого-то генерала и ждал своей очереди. Волнения не было – я знал наперед, какие вопросы будут задаваться. Был готов к той настороженности, граничащей с плохо скрываемым презрением, которое раньше могло глубоко ранить в сердце. Рядом со мной, за своим рабочим столом, копошился какой-то майор, адъютант. Зазвонил телефон, майор снял трубку, встал, поправил китель, указал мне рукой на дверь и с улыбкой сказал: «Свидание разрешено, господа…»
Может, это была злая игра воображения, воспаленного пережитым горем, может, редкое по случайности жуткое совпадение, но я тогда, впрочем, как и сейчас, не верил и не верю в роковые совпадения: все в том человеке было похоже на того изувера в ночном лесу – интонация, манеры и какой-то особый выговор! Сходилось все!.. Огонь в моей голове вспыхнул настолько ярко, что я потерял сознание.
Когда пришел в себя, оказалось я что лежу на полу, скрученный так, что не было возможности пошевелить даже пальцем, было трудно дышать и смотреть – из раны на голове кровь стекала прямо на глаза; вокруг злые морды охранников; всюду щепки от разбитой мебели, осколки пластика и стекла; обеспокоенные хлопоты бригады «неотложки» возле чьего-то распластанного на полу тела. Я увидел на его теле изорванный китель с майорскими погонами.
Не знаю, что тогда произошло – может, уже тогда безумие полностью овладело мной, – но мне стало легко и весело. Я стал смеяться и не мог остановиться до тех пор, пока меня не вырубил охранник ударом ноги в лицо. Потом был следственный изолятор: теснота, вши, жажда, вонь, допросы с побоями, но мне все это удалось вытерпеть. В этом мне помогала мысль, что я убил-таки этого гада. Следователю я рассказал все, но он мне не поверил. Показывал документы, доказывающие, что Переверзнев Олег Игоревич – так звали этого майора – не был в том году нигде, кроме Украины, где с честью и мужеством выполнял свой воинский долг, протирая штаны в приемной своего генерала и командуя ротой компьютерных клавиш, за что, кстати, был недавно представлен к нескольким боевым наградам и внеочередному воинскому званию. За какие такие заслуги наградили? Но никто не торопился отвечать на этот вопрос. Они не верили мне, я не верил им. Они страдали оттого, что больно разбивали об меня кулаки, а я оттого, что выплевывал сломанной челюстью выбитые зубы и с хрустом дышал из-за поломанных ребер.
Такое «мирное» житье продолжалось около трех лет. Сокамерники ласково называли меня «трупиком». Все было бы хорошо, и сконал бы я тихо возле параши, если бы одним прекрасным днем не воткнули в камере одному блатному заточку под лопатку… Я только на кровь и на мертвого глянул, как в голове снова вспыхнул белый огонь… Не знаю, что я там натворил, но очнулся уже здесь, в «люксовых номерах». С меня сняли все обвинения, дело закрыли, майора, скорее всего, торжественно и с салютом похоронили, как героя. Меня прозвали Лекарем и стали брить раз в неделю нагло, чтобы от ударов электрошока не горели волосы. Потом стучать током по мозгам стали реже и только при необходимости.
– Почему же вы сами брились? – спросил Саша.
– Бритвы у них тупые и руки не оттуда растут. Однажды чуть не скальпировали. Вот и взял я это дело в свои руки.
Лекарь лег на стопки с бельем и облегченно вздохнул:
– Теперь говорят, что я здоров. Обещают скоро выписать.
– Зачем же тогда продолжаете бриться?
– Привычка. Это утерянная часть свободы, дорогой мой Александр Анатольевич. Рефлекс, выработанный за семь лет.
Он поднялся и разлил остатки вина по стаканам.
– Выпьем же за то, чтобы я скорее от него избавился. За нашу долгожданную свободу!
Лекарь выпил и с силой, до хруста в пальцах, смял свой стакан и уронил его на газету.
– Вы уедете обратно в Америку? – отставляя свой пустой стакан, спросил Саша.
Лекарь вяло закивал:
– Скорее да, чем нет. Там остались деньги, дом и все такое… Только бы надо одно дело уладить: сына к себе перевезти. Узнавал – недешево это будет, но разве в деньгах дело? Его душе спокойнее будет рядом с родителем… Жалко, что вина мало!
Он хлопнул ладонями. Лицо Лекаря озарила та самая улыбка, которая делала его прекрасным.
– Мне кажется, дорогой Александр Анатольевич, что не в последний раз мы видимся с вами и сидим за одним столом. Такое вот у меня предчувствие.
Саша ничего не сказал в ответ, но предчувствовал то же самое и был заранее рад будущей встрече.
Его вызвали сразу после завтрака. В большом и просторном кабинете главного врача Специализированной психиатрической больницы № 12 МВД Украины по Львовской области за длинным столом сидело шесть человек, одетых в белые новые халаты. Из-под ткани рельефно выпирали звезды на погонах. Эти шестеро по очереди и со вниманием читали главы толстого больничного дела Александра. Усердно изучали листы последних анализов и исследований, карты наблюдений. Задавали вопросы, больше касающиеся его самочувствия и физического здоровья. Он отвечал коротко и сдержанно, стараясь скрывать волнение, но его выдавали предательское дрожание рук и голоса. Наконец, председатель врачебного совета отложил папку в сторону. Со своего места поднялся главный врач, полковник Суровкин, могучий седовласый великан, которого обитатели больницы прозвали между собой Дракулой – за его странное пристрастие к неожиданным ночным обходам, которые он совершал в одиночестве.
– Как вы уже поняли, Александр Анатольевич, это наша с вами последняя беседа. У консилиума больше нет оснований задерживать вас здесь. За четыре года вы успели надоесть нам, а мы – вам, – со слабой улыбкой пошутил врач. – Вы абсолютно здоровы. Но прежде чем вы покинете нас, прошу вас ответить на несколько вопросов, и ваши ответы на них, должен сразу предупредить и успокоить, никоим образом не отразятся на нашем решении и на вашей дальнейшей судьбе.
Он достал сигарету и стал разминать ее в пальцах.
– Надеюсь, вам уже понятно, что нам бы очень хотелось получить от вас максимально откровенные ответы.
Суровкин закурил. Вдыхая дым табака, Александр вспомнил о своей старой привычке, от которой избавился не по своей воле: курение среди больных было строго запрещено. За четыре года следования этому запрету он избавился от никотиновой зависимости, и сейчас, вдыхая сизый аромат, подумал: предложи кто-нибудь в этот момент сигарету, он бы решительно отказался. «Это моя утерянная свобода», – вспомнил он слова Лекаря. Лерко знал точно, что не вернется к старой привычке: да, в этой тюрьме больничного типа она была утерянной свободой, но за воротами – вновь обретенной, пусть и не так просто.
