Скотти направляется к бару. Бармен Джерри кивает мне. Я смотрю, как Скотти забирается на барный табурет и Джерри начинает готовить для нее безалкогольный дайкири, затем дает попробовать напитки собственного изобретения. «С гуайявой вкусно, — слышу я голос Скотти, — а от лайма у меня щиплет в горле».

Я читаю газету, которую одолжил у одной из дам. Я пересел за столик поближе к бару, чтобы видеть и слышать все, что там происходит.

— Как мама? — спрашивает Джерри.

— Все еще спит, — отвечает Скотти, ерзая на табурете. Она не достает ногами до металлической перекладины, поэтому подтягивает их под себя и так и сидит, с трудом удерживая равновесие.

— Ладно, передавай ей привет. Скажи, что мы ее ждем.

Скотти о чем-то задумывается.

— Я с ней не общаюсь, — к моему удивлению, честно отвечает она.

Джерри добавляет в ее бокал взбитые сливки. Скотти делает глоток дайкири и чешет голову. Потом еще раз. Устраивается поудобнее. Делает снимок Джерри и начинает напевать: «Все меня любят, а муженек нет. Что мне теперь делать? Плесни-ка мне „Куэрво Голд“, Джерри-беби».

Джерри демонстративно гремит бутылками.

Сколько раз Джоани пела здесь эту песенку? Вероятно, так она заказывала себе текилу.

— «Плесни мне еще чуток!» — голосит Скотти, окончательно войдя в роль своей матери. Нужно спасать Джерри, но я этого не делаю. Пусть сам разбирается.

— А еще какие песни ты любишь? — спрашивает он. — Спой что-нибудь еще.

Я разглядываю потолок, где вентиляторы с шумом гоняют воздух. Солнечные лучи подпекают мне правый бок, и я немного отодвигаюсь в сторону. Я пытаюсь вникнуть в статью, которую читаю. Она называется «Вот как поступают дети из школы Крейтон Коширо». В ней рассказывается о гавайских детях — тех, в ком живет алоха, дух истинного гавайца, кто хорошо учится и кто совершил что-нибудь необыкновенное — скажем, проскакал марафонскую дистанцию на одной ноге или отдал все свои накопления в фонд помощи девочкам Зимбабве. Вся эта показуха противна не меньше, чем хвастливые надписи на бампере какого-нибудь роскошного авто, что в нем, видите ли, едет круглый отличник. Надеюсь, мои девочки никогда не станут похожими на «детей из школы Крейтон Коширо».

Я слышу голос Скотти и опускаю газету. Девчонка сидит на табурете и, вывернув шею, любуется на свой зад. Вихляя задом, Скотти напевает: «Мне нравится одна красавица, ох и жирная у нее задница».

Так, с меня хватит. Я откладываю газету и хочу встать, но тут замечаю, что к бару подходит Трой. Высокий, величественный, золотоволосый Трой. Я быстро разворачиваю газету и прячусь за ней. Моя дочь внезапно замолкает. При виде Троя желание дурачиться у нее сразу пропало. Уверен, что когда он ее заметил, то хотел уйти, но было уже поздно.

— Привет, Скотти, — слышу я его голос. — Хорошо выглядишь.

— Ты тоже, — отвечает она, но ее голос звучит как-то странно. Я почти его не узнаю. — Улыбнись, — говорит Скотти, и я слышу щелчок фотокамеры.

— Э-э… спасибо, Скотти.

«Э-э… спасибо, Скотти». Трой — тугодум. Когда-то его прадедушка изобрел магазинную тележку, так что теперь Трой занят лишь тем, что спит с разными женщинами, и по вине этого бездельника моя жена в коме. Конечно, он не нарочно, но она в больнице, а он цел. В тот день Джоани и Трой участвовали в ежегодных гонках. Они выступали на сорокафутовом катамаране «Скейтер», к тому же Джоани была единственной женщиной в том заезде. Трой рассказывал мне, что на восьмом круге они сели на хвост другому катеру, и Трой решил вырваться вперед. Увидев, что подошел слишком близко и катера сейчас столкнутся, он резко взял влево.

— В каком смысле ты «решил вырваться вперед»? — спросил я Троя.

— Я был за штурвалом, — ответил он. — Джоани сидела у движка. Я хотел сам вести катер.

Пройдя отметку «одна миля», Трой опять попытался обогнать другой катер, но встал боком к волне, катер мгновенно накренился, и Джоани выбросило за борт. Когда спасатели достали ее из воды, она не дышала. Трой, которого доставили на берег, без конца повторял: «Волна. Была большая волна». За штурвалом он сидел впервые. Обычно катером всегда управляла Джоани.

— Ты к ней ходил? — спрашивает Скотти.

— Да. Там был твой папа.

— Что ты ей сказал?

— Сказал, что с катером все в порядке и что он ее ждет. Сказал, что она очень храбрая.

Неандерталец чертов! Ненавижу тех, кто восхищается чьей-то храбростью, когда человек еле-еле выжил. Джоани таких тоже терпеть не может.

— У нее рука дернулась, Скотти. Я думаю, она меня слышала.

Трой без рубашки. Он их никогда не носит. У парня такие мускулы, каких я в жизни не видел. Он великолепно сложен, богат и глуп. Глаза у него цвета воды в гостиничном бассейне. Именно с такими любит заводить дружбу Джоани.

Я уже собираюсь отложить газету, когда слышу, как Скотти говорит:

— Тело реагирует само по себе. Если курице отрезать голову, она продолжает дергать лапками, но ведь она все равно уже мертвая!

Я слышу, как Джерри начинает кашлять, а Трой умничает: мол, если жизнь подсунула тебе лимон, сделай из него лимонад.

Когда я опускаю газету, Троя уже нет, а Скотти выбегает из столовой. Я бегу за ней. Она направляется к пляжной стене; я перехватываю ее в тот момент, когда она собирается спрыгнуть. В глазах у нее слезы. Она изо всех сил старается их сдерживать, но они все равно текут. Мне тоже хочется плакать. Грохнуться рядом с ней на колени и зарыдать.

— Я не хотела говорить о мертвых курицах. — плачет Скотти. — Просто мама все время подергивается. Это же ничего не значит!

— Идем домой, — говорю я.

— Почему все так любят спорт? Ты, и мама, и Трой. Думаете, что вы такие крутые? Здесь все так думают. Ну почему вы не стали членами какого-нибудь книжного клуба? Почему маме не сиделось дома?

Я обнимаю ее, и она прижимается ко мне.

— Я не хочу, чтобы мама умирала, — говорит Скотти.

— Я знаю. — Я наклоняюсь и заглядываю в ее карие глаза. — Я знаю.

— Я не хочу, чтобы она умирала вот так, — говорит Скотти. — Из-за гонок. Я один раз слышала, как она сказала: «Умирать, так с музыкой». Я хочу, чтобы она умерла, подавившись кукурузой, или поскользнулась на клочке туалетной бумаги, — только чтобы она уже была совсем старушкой.

— Господи, Скотти, что ты говоришь? Пошли домой. Никогда больше так не говори. Мама не умрет.

У Скотти заплаканное лицо, сальные волосы. В глазах отвращение. Взгляд такой, как будто она совсем взрослая.

— Послушай меня. Мама считает тебя замечательной девочкой. Она считает, что ты самая хорошенькая, самая умненькая, самая глупенькая девочка в городе.

— Она думает, что я трусиха.

— Ничего подобного. С чего ты взяла?

— Я не захотела сесть вместе с ней в катер, и она сказала, что я трусишка.

— Она просто пошутила. На самом деле она считает тебя самой храброй девочкой в городе. Как-то раз она мне сказала, что ее даже пугает, до чего ты храбрая.

— Правда?

— Чистая правда.

Джоани не раз говорила мне, что мы растим двух отчаянных трусих, но сейчас я обязан солгать. Я не хочу, чтобы Скотти ненавидела свою мать, как когда-то ее ненавидела — а может быть, и сейчас ненавидит — Александра.

— Пойду поплаваю, — говорит Скотти.

— Нет, — отвечаю я, — на сегодня хватит.

— Пап, ну пожалуйста.

Она берет меня за шею, притягивает к себе и шепчет:

— Я не хочу, чтобы все видели, что я плакала. Мне нужно окунуться.

— Хорошо. Я буду ждать тебя здесь.

Скотти убирает фотоаппарат в рюкзак, снимает одежду, бросает ее мне, затем протягивает два снимка. После этого вскакивает на стену, спрыгивает на песок и со всех ног бежит к воде. Бросившись в волны, она ныряет и показывается на поверхности где-то через минуту. Я сижу на коралловой стене и смотрю на дочь, на других детей, на их матерей. У них с собой масса всего: пакеты с едой, игрушки, зонтики, полотенца. У меня же ничего нет, даже полотенца, которым могла бы обтереться Скотти, когда выйдет из воды. Слева от меня небольшой риф. Я вижу черных морских ежей, прилепившихся к темной расселине. Я до сих пор не могу поверить, что Скотти схватила ежа голой рукой.