Я представляю себе, как состарившаяся Алекс читает их через много лет и не понимает ни слова. Девушки любят аранжировать прошлое. Я нахожу самые разные памятки той счастливой поры, когда Алекс проводила выходные с подружками. По-видимому, все закончилось с ее отъездом в интернат. Джоани часто заходила в комнату дочери, объясняя это тем, что хочет там все переставить и, возможно, устроить комнату для гостей. Я заглядываю в шкатулку, где однажды Джоани обнаружила наркотик. Она показала мне крошечный мешочек с каким-то прозрачным и твердым веществом.

— Что это такое? — спросил я, потому что ни разу в жизни не принимал наркотиков. — Героин? Кокаин? Крэк? Айс? Что это? — заорал я, глядя на Алекс.

— Отстань, я не колюсь! — заорала она в ответ.

Пластиковая балеринка на крышке шкатулки внезапно оживает и начинает медленно кружиться под музыку, которая звучит фальшиво и хрипло. Розовый атлас внутри стал совсем грязным. Из всех драгоценностей в ней осталось лишь ожерелье из черного жемчуга, остальное — ржавые скрепки да старые резинки для волос с застрявшими в них темными волосами. Из-за зеркальца в крышке выглядывает клочок бумаги. Я беру шкатулку в руки; балеринка крутится возле моего пальца, и я отодвигаю ее в сторону. В записке написано: «Зачем прятать дважды в одном месте?»

Я фыркаю. Неплохо, Алекс. Я закрываю шкатулку и качаю головой. Я отчаянно скучаю по дочери. И зачем только она уехала из дома! Не могу понять, почему она так резко изменила свое решение. Из-за чего поссорилась с матерью? Что между ними произошло?

Я возвращаюсь в спальню. Мне стыдно, я больше не хочу ничего искать. Моя жена чрезвычайно интересовалась сделкой. Ей нравился Холитцер. Она думала, что эта сделка что-то изменит в нашей жизни. У моей жены были друзья, с которыми она встречалась в «Индиго». Этот ресторан обожают топ-модели и геи. Моя жена хранила памятки прошлого. У нее была еще одна жизнь вне дома. Вот и все, все очень просто.

Вторник. Сегодня я встречаюсь с врачом. Сегодня я не сбегу. Я сообщаю дежурной, что я пришел для беседы с лечащим врачом.

«Улучшение идет медленно, но стабильно, — скажет мне доктор Джонстон. — Когда она придет в себя, ты будешь ей нужен. Тебе придется заново учить ее самым обычным вещам. Ты будешь ей нужен. Ты, и никто другой».

Мы со Скотти идем по больничному коридору. На дочери футболка с надписью: «Миссис Клуни» и сандалии на деревянной подошве, которые на каждом шагу стучат — бум-бу-бум-бу-бум. В больнице все страшно заняты; можно подумать, они на днях закрываются и сегодня день большой распродажи. У Скотти оживленный вид; она что-то шепчет, наверное репетирует предстоящий разговор с матерью. Сегодня утром она сообщила, что сочинила для нее интересный рассказ, и мне не терпится его послушать. Мне тоже нужно поговорить с Джоани. Нужно будет сказать ей, что сообщит доктор Джонстон.

Когда мы входим в палату, я вижу, что жена не одна. У нее какая-то приятельница. Я ее не знаю, но где-то уже видел. Ее зовут не то Тиа, не то Тара. Она тоже модель, как и моя жена. Я как-то видел ее снимок в газетной рекламе, незадолго до того, как с женой случилось несчастье. На рекламном снимке она пила воду из бутылки и держала в руке соломенную сумочку, а на запястье сверкал дорогой бриллиантовый браслет. Я не стал читать текст, поэтому не знаю, что она рекламировала: браслет, воду, сумочку или что-то еще — скажем, новый кондоминиум или страхование жизни. Рядом с ней стоял мужчина и три ребенка с разным цветом кожи, и все они дружно высматривали что-то в небе. Я это запомнил, потому что спросил у Джоани:

— Это всё ее дети? Тогда почему они такие разные? И что она рекламирует?

Джоани бросила взгляд на снимок:

— А, это «Хило Хэтти» [24]. Они любят, чтобы у них в рекламе были азиаты, хапа [25]и филиппинцы.

— Да, но родители-то белые. Откуда у них цветные дети?

— Может быть, они приемные.

— Глупо, — сказал я. — Не понимаю, почему нельзя было снять женщину-азиатку и мужчину-филиппинца?

— Филиппинец никогда не женится на азиатке.

— Ну, тогда женщину-хапа и мужчину-азиата.

— Рекламные компании предпочитают снимать взрослых европейцев и цветных детей.

— А чем им не нравятся африканцы? Например, почему у этой пары нет чернокожего ребенка?

— У нас здесь всего несколько африканцев, да и те военные. С какой стати совать их в рекламу?

Я сердито сложил газету:

— А куда все они смотрят? Что они там увидели?

— Свое светлое будущее, — сделав каменное лицо, сказала Джоани.

Я рассмеялся, она тоже; в это время на кухню вошли девочки и спросили, над чем мы смеемся, и мы в один голос ответили: «Ни над чем».

Женщина из газетной рекламы садится на кровать к Джоани, а я не знаю, что делать. Мне хочется уйти; честно говоря, я не люблю, когда здесь посторонние, но уже поздно. Она замечает нас и улыбается, затем берет пульт и включает в палате свет.

— Привет, — говорю я.

— Привет, — отвечает она.

Она смотрит на Скотти с сочувствием — совсем как я, когда смотрел на Лани.

— Не возражаете, если мы тут посидим? — спрашиваю я.

— Конечно. Я скоро уйду.

У нее на коленях поднос с целым набором одинаковых кисточек и баночек; она выбирает одну из кисточек и начинает накладывать макияж. Окунает кисточку в блеск для губ и точечными движениями, словно французский художник-пуантилист, накладывает его на губы Джоани. Хотя это кажется мне чистейшим абсурдом, не могу не признать, что Джоани это понравилось бы. Она обожает чувствовать себя красавицей. Обожает выглядеть «роскошной женщиной» — это ее собственные слова. И я всегда желал ей удачи. Удачи тебе в достижении твоих целей.

Мне кажется, что мы с Джоани всегда были недостаточно внимательны друг к другу. Даже в начале. Словно мы познакомились сразу на седьмом году супружеской жизни, когда начинается кризис. За несколько часов до того, как случилась катастрофа и Джоани впала в кому, я слышал, как она говорила своей подруге Шелли, что я совершенно никчемное существо — развешиваю свои носки на дверных ручках по всему дому. На свадьбах нас раздражают приторные пожелания любви и счастья, ибо мы знаем, что вскорости все клятвы в любви и верности превратятся в нечто другое: обещаю не лезть к тебе с поцелуями, когда ты хочешь почитать. Обещаю терпеть тебя в болезни и полностью игнорировать во здравии. Обещаю позволять смотреть дурацкие новости из жизни звезд, ибо знаю, насколько неинтересна твоя собственная жизнь.

Барри, брат Джоани, однажды заставил нас пойти на консультацию к психоаналитику. Он сказал, что так поступают все порядочные пары. Барри помешан на психологии, свято верит в еженедельные посещения психоаналитиков, доверительные беседы и проверку пульса. Как-то раз он показал нам тесты, которые сам прошел у психолога вместе со своей подружкой. Нам с Джоани было предложено объяснить — пользуясь общими соображениями на примере конкретных ситуаций, — почему мы живем вместе и до сих пор не развелись. Я сказал, что, когда Джоани напивается и делает вид, будто не знает, кто я такой, она начинает меня старательно соблазнять. Джоани сказала, что у замужних налоги ниже. Тогда Барри расплакался. В открытую. Выяснилось, что недавно его бросила вторая жена, — бросила ради кого-то, кто понимал, что настоящий мужик волонтером работать не станет.

— Перестань, Барри, — сказала Джоани. — Держи себя в руках. У нас просто такой стиль.

Я с ней согласен. Когда она говорила Шелли, что я никчемное существо, я слышал в ее голосе улыбку и знал, что она сердится на меня не всерьез. На самом деле без моей никчемности она просто не знала бы, куда себя девать, равно как и я без ее вечных жалоб и попреков. Так что пусть все будет так, как есть. Неверно, что мы недостаточно внимательны друг к другу; дело в другом: мы оба понимаем, что сарказм и маска безразличия позволяют нам держаться на плаву, и нам не нужно без конца извиняться и осторожничать.