— Какие-то вы оба холодные, — сказал Барри в тот вечер.

Мы сидели в ресторане «У Хоку» в «Кахала-Резорт», и на Джоани были джинсы и белый маленький топ. Помню, что я то и дело поглядывал на ее грудь. В заурядные кафешки Джоан ходит расфуфыренная, а в модные места одевается кое-как. Помню, что тогда она заказала онагу, а я — свиные отбивные киаве.

— Божественно, — сказала Джоани, съев кусочек из моей тарелки. — Прелесть.

Я отдал ей свою тарелку, и мы продолжили обед, любуясь океаном, наслаждаясь вкусной едой и тем чувством умиротворения, которое испытываешь, когда попадаешь в первоклассный ресторан. Я поднял бокал, она тоже, и мы тихонько чокнулись. Что бы там ни говорил Барри, но мы с Джоани одна команда.

Тиа (или Тара) закончила накладывать макияж и неодобрительно смотрит на Скотти. На лицо женщины падает яркий свет, и я вижу, что ей не мешало бы заняться собственным макияжем. Ее лицо напоминает конверт из манильской бумаги — какое-то пятнистое, с белыми крупинками на бровях. Маскировочный макияж что-то плохо маскирует недостатки ее кожи. Я вижу, как, заметив на себе ее взгляд, Скотти словно ощетинивается.

— Что? — спрашивает Скотти и добавляет: — Я не люблю косметику.

Скотти выразительно смотрит на меня в поисках поддержки, и у меня сжимается сердце. Все подруги Джоани из модельного бизнеса зачем-то лезут к Скотти, будучи свято уверены, что их помощь ей просто необходима. Конечно, она не так красива, как ее мать или старшая сестра; наверное, поэтому подруги считают, что если наложить ей на лицо слой румян, то это ее подбодрит. Тоже мне, миссионерши.

— Я просто хотела сказать, что твоей маме понравился бы вид из окна, — говорит Тиа (или Тара). — Смотри, как там красиво. Открой жалюзи.

Дочь смотрит на окно. Ее маленький рот приоткрылся. Рука тянется к «перекати-полю» на голове.

— Послушайте, Ти. Ее маме не нравится вид из окна. Ее мама в коме, и яркий свет ей противопоказан.

— Меня зовут не Ти, — поправляет меня подруга. — Я Элисон.

— О’кей, значит, Эли. Пожалуйста, не сбивайте с толку мою дочь.

— Скоро я стану прекрасной молодой леди, — говорит Скотти.

— Вот именно! — Сердце у меня стучит, как деревянные сандалеты Скотти. Не понимаю, почему я так разозлился.

— Извините, — говорит Элисон. — Мне просто хотелось, чтобы в палате было немного светлее.

— Это вы меня извините. Я не хотел на вас кричать.

Она роется в сумке, достает оттуда круглую коробочку и начинает придирчиво осматривать лицо Джоани, словно собирается производить хирургическую операцию. Потом наносит на щеку какой-то мазок, хмурится, убирает коробочку, достает другую и проделывает то же самое, после чего улыбается, довольная результатом.

Я не замечаю никакой разницы. Макияж — одна из самых загадочных вещей на свете.

— Хочешь поговорить с мамой? — спрашиваю я Скотти.

Та смотрит на Элисон.

— Потом, — отвечает Скотти.

Она включает телевизор, и у меня сразу портится настроение. У меня заканчиваются игрушки и идеи, чем бы ее развлечь. Обычно мне удается превращать в игрушку любую вещь. Ложку, пакетик сахара, монетку. Такая у меня работа — занимать дочь, заботиться о том, чтобы у нее было нормальное детство.

Я вспоминаю, что у меня есть банан, который я захватил с собой для Скотти. Я беру ее детский рюкзачок и вспоминаю об одной игре, придуманной мною для Джоани, которую тоже приходилось постоянно развлекать. У нас тогда еще не было детей. Мы сидели, обедали, пили вино, и Джоани бросала на меня взгляды, в которых можно было прочесть: «Посмотри, какая скучная у нас жизнь. Посмотри, во что ты меня превратил. Я была как вулкан, а теперь стала тихой, предсказуемой и прибавила четыре фунта. Я женщина, которая по субботам сидит вечером дома, жует конфеты и смотрит, как муженек уминает ужин и пытается подавить отрыжку». Вот что читалось в ее взгляде.

Тогда она только что переехала в мой дом, в котором мы живем и сейчас. Ей было двадцать два, и она только начинала входить во вкус жизни в Маунавили: прекрасный большой дом, огромные ухоженные угодья. У нас есть хлебные деревья, бананы и манго, но все это гниет, привлекая мух. У нас отличный, сверкающий на солнце бассейн, но к концу дня в нем полно листьев. И широкая подъездная аллея тоже вся в листьях и в трещинах из-за корней большого баньяна. У нас кусты чая, которые желтеют и их нужно прореживать, офио-погон [26], и тиаре [27], и индийский жасмин, и множество других растений, которые нужно поливать. У нас есть полы из роскошных пород дерева, но у нас также есть летающие тараканы, тростниковые пауки, термиты и гусеницы, которые обожают грызть не только полы, но и потолочные балки.

Я объявил ей, что раз в неделю приходят садовник и уборщица, но в остальные дни мы должны заботиться обо всем сами. И если Джоани не станет мне помогать, то мне придется, помимо основной работы, заниматься еще и домом, но моих рук на все не хватит. Ей также придется работать. Джоани это не понравилось, потому-то она и бросала на меня выразительные взгляды. Я встал, взял банан и налил ей еще один бокал вина. Я сосредоточился на своих действиях, чтобы не видеть выражения ее глаз. Я нарезал банан на кусочки и положил один на льняную салфетку. Задача заключалась в том, чтобы подбросить банан вверх так, чтобы он прилип к потолку. Обычно я играл в эту игру с матерью, когда она выпивала несколько порций коктейля. Заканчивалась игра совместной уборкой кухни. Я подбросил банан. Он прилип к потолку. Джоани смотрела на меня, стараясь казаться равнодушной, но я-то уже понял, что подцепил ее на крючок. Я знал, что ей непременно захочется меня обыграть. Джоани дожевала, сделала большой глоток вина, положила кусочек банана на салфетку, прицелилась и подбросила к потолку. Банан не прилип.

«Один — ноль», — сказала Джоани, и игра началась.

Мы играли час за часом, пока не выпили все вино и не извели все бананы.

Я показываю Скотти игру, в которую мы играли с ее матерью.

Дочь смотрит в телевизор, потом на меня и решает подойти. Высунув кончик языка, она подбрасывает вверх кусочек банана. Он не прилипает, но это не важно. Скотти смеется и запускает второй, бросая его на этот раз всем телом. Когда он прилипает к потолку, она кричит: «Есть!» — и ловит на себе мрачный взгляд Элисон. Скотти хватает кожуру от банана, но я успеваю ее перехватить, и тогда она берет самый большой кусок. Она излишне возбуждена, и меня это немного беспокоит. Такое с ней случается в последнее время — мгновенная, какая-то чересчур буйная вспышка веселья. Скотти издает крик, как в каратэ — хай-йа! — и швыряет банан вверх, но вкладывает в это простое движение столько несуразной силы, что банан, пролетев через всю комнату и ударившись о потолок, шлепается вниз. На Джоани! Элисон, которая в это время водит кисточкой по ее лицу, едва успевает откинуться назад. В комнате наступает тишина. Я смотрю на кусок банана. Он ярко выделяется на белом одеяле, которым накрыта Джоани. Элисон смотрит сначала на меня, потом на банан с таким видом, словно перед ней кусок дерьма.

У Скотти вид человека, который только что совершил нечто ужасное. Я протягиваю ей второй кусок банана:

— Возьми, Скотти. Попробуй еще раз. Понимаешь, секрет в том, что тут достаточно всего-навсего легкого движения кистью. И не следует… слишком увлекаться.

Она не берет банан. Она делает шаг назад и хочет уцепиться за мою рубашку. Я отстраняю ее руку:

— Чего ты испугалась?

— Нужно убрать это с мамы, — говорит Скотти.

Я смотрю на банан:

— Ну так убери.

Скотти не двигается с места.

— Хочешь, чтобы я убрал?

Она кивает.

Я подхожу к кровати и снимаю с одеяла расквашенный банан.

— Вот и все. Возьми, — говорю я и протягиваю его Скотти. — Попробуй еще раз.

Но Скотти больше на меня не смотрит. Она толкает меня в бок: я мешаю ей пройти. Игра окончена. Скотти возвращается на свой стул и смотрит на экран телевизора — так она чувствует себя в безопасности. Я подбрасываю банан к потолку, он прилипает, и я опускаюсь на стул. Элисон смотрит на потолок.