Шелли убирает со стула газету, и я сажусь. Я смотрю, как под лучами солнца сверкает вода. Она чистого бирюзового цвета, какой и должна быть вода в бассейне.

— У меня новость о Джоани, — говорю я. — Врачи сказали, что ей стало хуже. В общем, мы собираемся ее отпустить. Дать вечный покой. Господи, не знаю, как нужно сообщать такие вещи.

Шелли сдвигает темные очки кверху, на волосы, и смотрит на меня:

— Кто ее лечит?

— Сэм Джонстон.

— Хороший врач, — говорит она.

У нее расстроенный вид. Она наклоняется вперед и сжимает руки. Характерная поза — так Шелли выражает свою готовность к действию, когда собирается исправить то, что уже не исправишь. На какое-то мгновение мне кажется, что она и в самом деле может мне помочь — вот сейчас она кому-нибудь позвонит или напишет, и все будет хорошо. Она найдет выход.

— Вот такие дела, — говорю я. — Я заехал сообщить тебе об этом. Если хочешь, можешь с ней повидаться.

— Вот блядство, Мэтт, не знаю, что сказать.

— Уже сказала.

Она откидывается на спинку стула, а я похлопываю ее по нагретой солнцем ноге.

— Ты ко всем ездишь? В смысле, сам — ко всем знакомым?

— Пытаюсь. Не ко всем, только к самым близким.

Шелли смотрит на пачку сигарет и снова опускает на глаза темные очки:

— Брось, не нужно. Я сама все сделаю. Сама всем позвоню или заеду лично. Господи, не могу поверить, что это происходит на самом деле.

Она всхлипывает; из-под темных очков по щеке сползает слеза.

— Нет, я сам. Мне необходимо чем-то заняться, понимаешь? — Я думаю о своих визитах. Я словно медленно наползающая лава, которая навеки меняет окружающий пейзаж. — Слушай, ты ничего не хочешь сказать про Джоани? — спрашиваю я. — Ты ничего про нее не слышала?

— Что-что? — спрашивает Шелли, вытирая лицо. — О чем ты? Хочешь, чтобы я сказала что-нибудь о ней на ее…

Шелли замолкает, не желая произносить это слово, а я не хочу его слышать.

— Да нет, — говорю я. — Я про другое. Иногда приятно послушать, что говорят о ней люди, но ты не бери в голову. Не сейчас. — Я встаю. — Не буду тебя задерживать. Извини. У меня такое чувство, что все летит в тартарары.

Шелли не встает, чтобы обнять меня на прощание. Она не из тех, кто любит обниматься. Она никогда не провожает своих гостей до двери, и сейчас я этому даже рад. Я не хотел расспрашивать о Джоани и ее любовнике; я не должен об этом думать.

— Я скажу Ллойду, — говорит Шелли. — Мы приедем к ней сегодня. Пожалуйста, если тебе что-нибудь понадобится, звони. Пожалуйста.

— Спасибо. Шелли.

— Да ладно, забудь. Я от тебя все равно не отстану, нравится тебе это или нет. Обзвоню знакомых дам, соберемся и продумаем, что нужно будет сделать и как. Ты только скажи, какие у тебя пожелания.

— Спасибо, — говорю я и пытаюсь вспомнить, как нужно устраивать похороны и поминки, какие покупать цветы и закуски, как проводить церемонию прощания.

Шелли вытирает лицо полой туники и тянется за сигаретами.

— Шелли, — говорю я, — помнишь Рейсера? Ты не могла бы сообщить ему о Джоани? Я сам собирался ему сказать, но не смог.

— Разумеется! — с готовностью отвечает она.

Как все-таки счастлив бывает человек, когда может заняться конкретным делом.

Дети стоят на кухне и едят курицу из алюминиевой сковороды.

— Хотите? — обращается ко мне Кей. На ее лице выражение горя и сочувствия. — Осталось после благотворительного мероприятия Ллойда. Еще суши есть.

Я беру деревянные палочки и съедаю несколько кусочков суши. Затем говорю Алекс и Сиду, что нам пора ехать.

Ребята обнимаются, целуются, обещают созвониться. Кей провожает нас к выходу, затем уходит в дом. Мы забираемся в машину и медленно отъезжаем.

— Наверняка она об этом что-нибудь напишет. Я ее знаю, — говорит Алекс.

— Надеюсь, она не станет писать всякие гадости, — говорит Сид.

— О чем тут писать? — отзываюсь я.

И в самом деле. Женщина живет. Женщина умирает.

Я веду машину и думаю о том, куда мы теперь направимся, спокойствие чьего дома нарушим. Где-то совсем рядом живет Рассел Клоув, но сейчас мне не хочется его видеть, так что я выбираю Бобби и Арта.

Я поглядываю на Алекс, делая вид, что слежу за дорожными знаками. Вид у нее усталый. Вид измученный, словно ей пришлось слишком много пережить.

Когда мы приближаемся к дому Бобби, она вдруг говорит:

— Я знаю, где он живет. Хочешь, покажу?

Алекс говорит мне, где остановиться.

— Это здесь. — говорит она.

Я хочу разглядеть дом, но его закрывает коралловая стена. Дальше видны крыши соседних домов, еще дальше — океанские волны. Его дом стоит почти на берегу, и, значит, он явно не бедствует, хотя в роскоши, судя по всему, не купается. Сначала я радуюсь этому, но потом мне становится не по себе. Если бы я увидел дом с каменными львами у входа, я бы это принял, но тут самый обычный дом. Получается, у них в самом деле была любовь. Я подъезжаю к тротуару и паркуюсь перед домом любовника моей жены.

— Красивая стена, — замечает Алекс.

— Да, ничего, — говорю я, бросив взгляд на стену.

— Мы что, так и будем сидеть, пока он не выйдет? — спрашивает Сид.

— Нет, — отвечаю я. — Приехали, посмотрели, и хватит.

Я хочу включить зажигание, но не включаю.

— Интересно, он дома? — говорит Алекс. — Может, позвоним в дверь?

— Иди звони, — подстрекает ее Сид.

— Сам звони, — отзывается она.

Сид пинает спинку ее сиденья, Алекс резко оборачивается и хочет схватить его за ногу. Он ловит ее руку, она смеется.

— Прекратите! — ору я. — Немедленно прекратите хватать друг друга!

— Во дает! — говорит Сид. — Теперь все ясно. Жена вам потому и изменяла, что вы к ней редко прикасались.

Я оборачиваюсь и смотрю ему в лицо:

— Тебе мало врезали, да?

Сид пожимает плечами:

— Почему? Достаточно.

Я смотрю на дочь:

— Ты хоть понимаешь, что встречаешься с умственно отсталым кретином? Понимаешь, нет?

— Между прочим, у меня брат умственно отсталый, — говорит Сид. — В прямом смысле. Так что я попросил бы выбирать выражения.

— О… — говорю я и замолкаю, надеясь, что Сид воспримет мое молчание как извинение.

— Псих, — говорит он и на этот раз пинает спинку моего сиденья. — Нет у меня никакого брата! — Эта выходка приводит его в хорошее расположение духа. — Кстати, к вопросу о кретинах, — говорит он. — Вам никогда не хотелось встретить на улице какого-нибудь шизика, или старика, или инвалида и крикнуть ему, чтобы переходил улицу быстрее? Мне иногда хочется. Правда, потом я сам себе противен.

— Заткнись, Сид, — обрывает его Алекс. — Вспомни, о чем мы с тобой говорили. И мы не встречаемся, пап.

Это срабатывает. Сид замолкает. Я вижу, как он пытается вспомнить, о чем таком они говорили.

— Нет, глупо сидеть в машине и чего-то ждать, — говорю я. — Будто мы его подкарауливаем.

— Мы его не подкарауливаем, — говорит Алекс. — Он наверняка на работе. Чтобы иметь деньги на такую стену, нужно вкалывать с утра до вечера. — Она поворачивает ключ зажигания и включает радио. — Не понимаю, зачем он тебе понадобился? Что ты ему скажешь?

Алекс включает кондиционер, и в лицо ударяет струя холодного воздуха.

— Не жги зря бензин, — говорю я.

— Да ладно тебе, — отвечает она.

— Ты думаешь, эта машина работает на метане, который нам поставляет сам Господь Бог? — орет позади нас Сид.

Мы с Алекс оборачиваемся к нему.

Сид расположился на середине сиденья, широко расставив ноги, которые занимают все пространство между сиденьями.

— Вы чего? Это цитата из фильма [38].

— Я просто хочу увидеть, какой он, — говорю я.

Я начал было слушать музыку, но Алекс переключается на другую станцию, потом на третью, потом еще и еще.

— Слушай, выбери что-нибудь одно.

— Да здесь одна фигня, сплошной ритм-н-блюз.