— Кто должен, тот либо не хочет рассказывать, либо получил приличные деньги за молчание.

— Вроде Ларсена?

— А что он? Ты с ним разговаривал?

— Пытался. Молчит.

Пауза.

— Вот так мы и вымрем, — сказал отец. — Весь город вымрет. Понятно, когда умирает один человек. Парень там в реке утонет, или женщина умрет от рака. Но когда вымирает целый город — это непонятно.

Я встал и спросил, где в заборе дыра. Отец уставился на меня и спросил, зачем мне это нужно. Я пожал плечами. Он рассказал мне, где она. Я направился к двери. Он пошел следом.

— Ты знаешь, что произошло на комбинате за последнее время? — спросил он.

Я кивнул. Об этом я как-то написал небольшую статью. Однажды рабочим сказали, что до конца рабочего дня их рассчитают и уволят. И никто не прихватил с собою ни робы, ни каски, ни инструмента. Когда они в последний раз выходили из ворот, их тщательно обыскивала охрана.

Отец ткнул мне пальцем в грудь.

— Если воровство достаточно крупное, оно сходит с рук, — сказал он.

Я вышел во двор. Плотная туча уже подобралась к солнцу, и вечер стал темнее. Намечался дождь. Я доехал до центра и остановился возле «Кооп-Меги». Вышел из машины и зашагал по тротуару вдоль восточной забегаловки. С бульвара я свернул в переулок. Нашел в заборе с колючей проволокой брешь и выждал некоторое время, проверяя, не шпионят ли за мной. Потом полез в дыру.

Территорию комбината покрывал тонкий известковый слой. От этого постройки и цеха казались заиндевелыми. Я медленно прошел мимо проходной, резервуара и мастерской. Я чувствовал себя неуютно, не зная, чего ждать и где искать. Всякий раз, оказываясь здесь, я понимал, насколько же комбинат огромен. В детстве нас никогда сюда не пускали, хотя тут работал наш отец. Это был для нас запретный мир.

Тогда я каждое утро просыпался от заводского скрежета и гула. Теперь здесь было тихо, и я мог слышать собственное дыхание. По долине сползала полупрозрачная пелена дождя. А за забором жил город, шумел машинами, ударами молотков, детским плачем и жужжанием электрической газонокосилки. Я подумал, что комбинат — это город в городе, со своими зданиями, улочками и узкоколейной железной дорогой. Все это было теперь заброшено, точно после войны или природного катаклизма. Комбинат был мертвым городом внутри города умирающего.

Я прошел мимо цианамидной фабрики к плавильному цеху, где работал мой отец. Огромный цех, черный от копоти. Я помнил слова отца о пространстве в плавильне. Чувствуешь себя маленьким. Ничтожным. Не способным управлять этими силами. Энергией, массой, теплом. Но в этом, говорил он, есть своя прелесть. Счастье заключалось в «своем месте». Как только ты вставал на «свое место», ты становился хозяином.

Я ходил вокруг большой печи, окруженной узкоколейкой с тиглями. Солнечные лучи, прорывавшиеся сквозь крышу, вдруг погасли. Я подумал, что над заводом — тучи. И еще подумал, что мы с отцом — из разных городов. Его город — здесь, внутри моего. Сейчас жизнь покинула все эти здания. В комнате оператора висел, покосившись, календарь с видами Одды. На столе по-прежнему стояли кофейные чашки. На полке лежали две каски. На полу валялся журнал о машинах. Плакат с призывом к первомайской демонстрации.

Начался дождь. Капли падали на крышу и стекали между балками. На мгновение стало совсем светло, а через несколько секунд послышался грохот. Я считал секунды между вспышками молний и раскатами грома. Интересно, правду ли говорят, что в маленьких городках сволочи похожи на героев. В маленьком городе никогда нельзя быть уверенным. Ты думаешь, что что-то знаешь, а оказывается, что не знаешь ничего.

Возможно, отец прав, возможно — нет. И все эти теории о сговоре могли возникнуть у него от горечи пережитого. Но говорил он очень уверенно. Возможно, люди продолжали приходить сюда по ночам, по винтику растаскивая завод, как в последнюю неразрешенную смену. Возможно, это было такое крупное воровство, что даже могло сойти с рук. И даже узнай о нем в полиции или Крипосе, расследовать эту аферу кажется невозможным. Пара месяцев — и дело закроют.

Кроме того, виновные — по другую сторону Атлантики. Братья Коэн продали право на электроэнергию. Лишили людей работы. И в итоге — выпотрошили комбинат, вынули сердце из сердца города, примерно так же, как богачи похищают органы у бедняков.

Я спокойно стоял на лесах. И вдруг услышал шаги. В плавильню кто-то вошел. Я больше не один. Я стал лихорадочно придумывать, что бы сказать, если меня здесь застанет охранник или кто-нибудь еще. Ничего путного на ум не шло. У меня не было хорошего объяснения, почему я здесь.

От теней внизу отделилась фигура. И только когда между нами оставалось метров десять, я понял, что это олень. Он подошел к карбидной печи. Я слышал, что на территории завода живут лисы, но что здесь еще разгуливают олени! Наверное, этот олененок забежал сюда, испугавшись грозы. Я продолжил карабкаться по лесам. Олень обернулся на меня. Он не казался ни смущенным, ни напуганным. Он просто смотрел на меня и часто дышал.

Квартал в Нюланнсфлате казался безлюдным, но, когда я пошел по проулку, шторы зашевелились. В одном из окон я увидел седые волосы и нос, прижатый к стеклу. На двери рядом было написано: «Вибеке и Артур». Я позвонил. Никто не вышел. Где-то работало радио, но я не мог определить, у Артура Ларсена или у соседей.

Я удивился, узнав, что он живет здесь. Завод построил эти блочные дома в пятидесятых, чтобы обеспечить жильем рабочих. Райончик тут же окрестили «Чикаго». Теперь коммуна, выкупив большую часть домов, селила здесь пенсионеров, иммигрантов и безработных. Мусорные баки были переполнены, и уже на подходах к району стояла жуткая вонь.

Дождь поутих. Скоро небо опять прояснится. По проулку прошмыгнула вымокшая собака. Отряхнулась и посмотрела на меня так, будто мы могли стать друзьями. Я взялся за дверную ручку. Она была теплой. Я вошел в прихожую и остановился. Ничего не происходило. Я прошел дальше — в гостиную. На затылке у меня выступили капли пота. Одна из них покатилась по спине. Комната пахла болезнью, сном, пылью и медикаментами. На стене тикали часы. Я скользнул взглядом по фотографиям, книгам и блокам тетрадей.

Из полуоткрытой двери спальни послышались приглушенные звуки. И я туда вошел. На кровати спиной ко мне сидела невероятно толстая женщина. На ней была ночная рубашка, и тело выглядело непропорциональным, как будто сложенным из множества тяжелых валиков. Вокруг были разбросаны плюшевые звери. Я увидел медведя, собаку, льва и жирафа. Женщина медленно повернулась ко мне, но ее глаза были закрыты светонепроницаемыми очками из темной ткани, такие иногда раздают в самолетах.

— Артур? — спросила женщина.

Я не мог оторвать взгляд от всех этих слоев сала. Сало на сале. От кожи до самого скелета — один сплошной жир.

— Артур? — снова спросила она.

Она потянула руки к очкам. Я попятился, чувствуя, что увидел то, чего не следовало видеть.

Когда я снова был в гостиной, со второго этажа спустился Артур Ларсен. Он был в шортах и футболке. Что-то в нем мне показалось странным. Что-то было не так. И тут до меня дошло, что он был без парика.

Толстая женщина в спальне закричала. Ларсен сверкнул на меня глазами и молча прошел мимо. Я не знал, что мне делать, поэтому сел за кухонный стол и закурил. Я смотрел в грязное окно. И видел бассейн и химический комбинат.

Через несколько минут Ларсен вернулся. Он набрал в стакан воды из-под крана. Положил в него несколько кубиков льда и снова исчез в спальне. Немного погодя он вернулся, чтобы налить стакан и себе. И сел за стол, не глядя на меня.

Потом облизнул губы и тихо заговорил:

— Ты первый, кто увидел ее за десять лет. Она такая большая, что не может выйти из той комнаты.

Удивительно было видеть его без парика. Как будто все это время он играл чью-то роль, а теперь вновь стал самим собой.

— Я ее люблю, — сказал он. — Ты это можешь понять?