— Что, собственно, произошло? — поинтересовался Мартинсен.
Я пожал плечами. Свидетелей не было, хотя «опель» упал в реку прямо перед «Залом Царствия», который за несколько дней построили «свидетели Иеговы». Но в эту ночь в зале никого не было.
— Это убийство? — спросил Мартинсен.
Я не знал. Никто не знал. Ничего, кроме слухов. Один утопленник. Двое подозреваемых.
— Что тебе известно об этом парне?
Я ответил, что его звали Гутторм Педерсен. Девятнадцать лет, безработный, отец — водитель рефрижератора.
Мы поехали дальше по шоссе вдоль реки. Я опять высунул руку в окно. Солнце обжигало кожу, а ветер — снова остужал. Проезжая больницу, мы оказались в хвосте у немецкого фургона. Из-за встречного движения объехать его было нельзя. Сзади на фургон немец прилепил наклейку: «Ich liebe Deutschland!» [2]Я удивился, почему в таком случае он там не остался.
У Сандвинского озера я остановился на обочине. Фургон поехал дальше — на юг. За немцем уже тянулся приличный хвост: в основном туристы, проездом. Сто лет назад они приезжали в Одду. А теперь проезжают ее.
Я подумал, надо будет посмотреть, нет ли чего-нибудь нового про вертолетный туризм. Если есть — то можно написать еще одну статью. Ведь Самсон Нильсен прав. Ледники и водопады привлекали сюда иностранцев, пока национальная романтика не пала под ударами растущей промышленности. Так почему бы не зазывать туристов снова, раз уж промышленность начала хиреть? Природа — это золотое дно. Первые иностранцы приехали в нашу местность в XIX веке. Англичане вывозили голубой лед с глетчера. У лондонских снобов в клубах считалось хорошим тоном пить виски с особым льдом из Хардангера. Журнал «National Geographic» писал о Хардангере как об идеальной местности для отдыха. Теперь она вряд ли включает Одду.
Мартинсен пересек шоссе и сделал пару общих снимков приюта для беженцев — желтого кирпичного здания, расположенного в живописной местности, где река впадала в озеро, а вокруг только-только проклевывались городские постройки. Когда я был мальчишкой, в этом здании находился дом престарелых. Здесь доживала последние годы моя бабушка. Я помню, как однажды пришел к ней на Рождество. Тогда она приняла меня за своего сына. А через пару лет местные чиновники решили, что от стариков одни расходы, а от беженцев — доходы.
Я закурил и жадно вдохнул теплый воздух. Все-таки стало лучше. Хоть какое-то появилось дело. Что-то происходит. И об этом говорим не только я и пара других остолопов. Мартинсен вернулся и сказал, что надо бы зайти в этот приют, но попозже.
— Знаешь, кого подозревают? — спросил он.
Я покачал головой. Слухов ходило много. Кто-то винил сомалийцев. Кто-то — косовских албанцев. В тот вечер, когда молодой Педерсен оказался в реке, он поссорился с какими-то беженцами у «Райского гамбургера». И будто эти беженцы дождались, пока парень сядет в свой «опель», и устроили погоню.
Мартинсен попросил меня еще раз проехаться с ним. На случай, если он что-то забыл сфотографировать. Мы поехали через Эйдесмуен, вниз по Хьюадалену, проехали Синг-Синг и Бюгду. Сбавив скорость, проехали мимо полицейского участка, «Кирпичного дома» [3]и школы. Я снова включил поворотник и вернулся на главную улицу.
На Эйтрхеймсвейене пришлось затормозить. Дорогу вдруг вздумала переходить пожилая дама. На ней было летнее платье в цветочек и парик, смотревшийся очень ненатурально. Пока она ковыляла через проезжую часть, все движение остановилось.
Я кивнул даме и сказал:
— Добро пожаловать в Одду!
Сквозь лобовое стекло мы смотрели, как люди ходят по площади. На первый взгляд в их перемещениях не было никакой логики. Наверное, в этом особенность маленьких городков — все они кажутся выстроенными без всякой логики. И чтобы понять эту логику, нужно долго здесь прожить. Я знал этот город досконально. Я знал о нем все. И тем не менее отсюда, из салона автомобиля, Одда выглядела необычно. Улицы разбегались в море ослепляющего света, и город становился непохожим сам на себя. Я подумал, что и теперь не знаю всей логики.
~~~
Несмотря на ранний час, в баре «Плавильня» было полно народа. Владелец заведения заклеил окна плакатами и черной лентой, чтобы не впускать лето внутрь. А с тотализатором ничего поделать было нельзя. Слишком многое стояло на кону. Слишком большие здесь крутились деньги.
Я болел за Аргентину. Мне всегда нравилась Аргентина. Во всяком случае, когда они пытались играть. Но сейчас они даже не пытались. Просто перекидывали друг другу мяч. Я смотрел на эти фигуры, которые двигались как-то замедленно, как будто под водой. Я вспомнил время, когда сам был активнее.
Пот лил с меня в три ручья, как будто кто-то внутри качал его насосом. Хотелось в душ. С ровными перерывами работал виброзвонок мобильника. Я не отвечал. Просто стоял и наблюдал возню на экране, как и остальные.
— Что там новенького про убийство? — спросил мой сосед за стойкой.
— Ты меня спрашиваешь? Я с тем же успехом могу спросить тебя.
Он посмотрел на меня обиженно:
— Я спрашиваю тебя.
— Я знаю то же, что и все остальные, — ответил я.
— А все знают, кто убийцы.
Он допил свое пиво и отставил стакан.
Я спросил, откуда он знает, что это — убийство.
— Я не знаю, — ответил он.
— Но ты спросил, что там новенького про убийство.
— Убийство и есть убийство. Все это знают.
— А откуда ты знаешь, что это — убийство?
— А что ж это еще? Думаешь, этому парню, Педерсену, просто стало жарко, и он решил искупнуться?
— Я ничего не знаю. Я сейчас не на работе.
— А я думал, журналисты всегда на работе.
С этим типом я был незнаком. Когда ты — репортер в маленьком городе, все знают, кто ты. Вот в чем загвоздка. Все знают, чем ты занимаешься. И все думают, что тебе можно говорить все, что попало.
— Вот объясни мне одну вещь, — сказал сосед. — Почему, когда все знают, кто совершил убийство, полиция не пойдет и не арестует убийц?
Я ответил, что не знаю.
— Послушай, — сказал он. — Все знают, кто они. Пускай они радуются, что не убили девчонку.
Я сказал, что не понимаю, о ком речь и почему они должны радоваться.
— Все знают, что это сербы, — сказал сосед. — Все беды от них. Вчера вечером у «Райского гамбургера» они накинулись на молодого Педерсена. Полиции пора бы их арестовать. Если бы они убили девчонку, разве бы сидели тут сложа руки? Мы были бы там. Усек? Там.
И он пошел взять себе еще пива.
Не знаю, как это объяснить, но сегодня паб был другим. Может, из-за матча, может, еще из-за чего-нибудь — не знаю. Каждый день на этой неделе я заходил в «Плавильню» смотреть футбол. Сегодня над столами носились крики и ругань. Самые крикливые сидели в куртках английской сборной и кричали экрану: «Эй, латинос лохматый! А ну вставай, баба!»
Через полчаса англичане получили право на пенальти. Все видели, что Майкл Оуэн симулирует. Но пенальти все равно назначили. Дэвид Бекхем отошел к штрафной линии. После короткого разбега он пробил по центру ворот — гол. Аргентина проиграла — в третий раз подряд. Я стал пробираться обратно через орущую толпу.
Машина стояла у церкви. В салоне было невыносимо жарко. Я сел за руль. Левая рука ныла. Нужно принять душ, сменить повязку и всерьез взяться за работу. Давненько мне не доводилось писать сенсационных статей. В последний раз я писал о слепой треске, которая несколько раз попадалась в одну и ту же вершу. Благодаря этой истории мне дважды доставались передовицы. В первый раз — когда я впервые дал описание трески. А во второй — когда она объелась и сдохла в бергенском Аквариуме.
Дома, в Тукхейме, стоял затхлый запах. Я открыл дверь на балкон и стал раздеваться, параллельно слушая сообщения на автоответчике. Когда-то я удалял их, не прослушивая. Узнать, что Ирен и сегодня не позвонила, было выше моих сил. Потом я всегда жалел. А что, если она позвонила именно сегодня?