Хозяйка накричала на продавщицу и шагнула к аскету, чтобы задержать его и успокоить. Но реб Довид-Арон Гохгешталт задрожал всем телом и бросился прочь на улицу в таком страхе, словно Хана-Этл Песелес была дьяволица и родная сестра его проклятой жены из Ковенской Литвы.

Реб Мешулем Гринвалд, помешанный раввин, как его называли, каждый день с утра до вечера сидел в Немом миньяне и писал свое сочинение с поспешностью и напряженностью человека, пишущего письмо в последние полчаса перед уходом поезда. За неделю до Хануки, когда ледяной ветер уже резал лицо, реб Мешулем Гринвалд перестал писать и принялся останавливать аскетов в молельнях и людей на улице, рассказывая каждому, что его сочинение уже готово. Теперь самое время издать его, и тогда мир увидит, что немцы измыслили на евреев навет. Большое ясное лицо венгерского раввина, с черными пылающими глазами и белой кудрявой бородой, вызывало почтение, смешанное со страхом и жалостью. Он ходил в широком длинном лапсердаке, в еще более широкой раввинской накидке поверх лапсердака, но с распахнутой грудью, и не замечал, что уже зима. Ни у кого не было духу ответить ему: а если напечатают вашу книгу, так не будет войны? Поэтому, пока он говорил, слушатели молчали, опустив глаза, чтобы он не догадался, что его считают помешанным.

Распорядитель городской общины вышел из молельни на Синагогальном дворе. Реб Мешулем Гринвалд остановил его и снова принялся рассказывать то же самое: в своем сочинении он доказывает знамениями и чудесами [116], что повсюду в Гемаре, где говорится о гоях, наши мудрецы имеют в виду прежних язычников, которые были убийцами и лжецами; но совсем не имеются в виду, Боже упаси, нынешние христиане. Так почему же ничего не делается, чтобы напечатать его сочинение и спасти евреев, пока не поздно? Распорядитель городской общины стоял в растерянности. Венгерский раввин с белой растрепанной бородой казался ему пророком Самуилом, которого царь Саул вызвал из могилы перед своей последней битвой с филистимлянами.

— У меня нет средств, чтобы напечатать мои собственные сочинения по Торе, так что же я могу сделать для вашей книги? — оправдывался распорядитель.

— Я не писал сочинение по Торе, чтобы показать свой острый ум, я своим сочинением хочу спасти евреев от гибели, — реб Мешулем Гринвалд сказал это, резко повернулся и вошел в синагогу Семерых Вызываемых к Торе, из которой распорядитель только что вышел. Там уже читал предвечернюю молитву свежий миньян, и кантор у бимы уже произносил «Высокую кдушу», чтобы это заняло меньше времени [117]. Как только молящиеся отстояли тихую молитву восемнадцати благословений, венгерский раввин поднялся на биму и ударил по столу.

— Эти, с позволения сказать, мудрецы, эти немецкие профессора пишут в своих книгах, что Талмуд учит евреев, как устраивать подкоп под царства и учинять революции. Я доказываю в моем сочинении, что по еврейскому закону нельзя поддерживать восстания против царства. Великий галахический авторитет выносит постановление, что если известно о еврее, который изготавливает фальшивые деньги или другие подделки, надо обязательно выдать его царству [118]. Я трудился над моим сочинением годами, но я не требую ни денег, ни почета, и я готов издать это сочинение без упоминания моего имени, лишь бы спасти евреев, прежде чем будет поздно».

Молящиеся еще не закончили молиться, соблюдающие траур еще должны были сказать поминальную молитву: в бейт-мидраше воцарилась мертвая тишина, и евреи стали выходить из него один за другим. Когда реб Мешулем Гринвалд спустился с бимы, перед ним стоял только помощник служки с открытым ртом и с кружкой для пожертвования в руке, словно он хотел показать венгерскому раввину без слов, что из-за него молящиеся разбежались и не положили в кружку той пары грошей, которые он, помощник служки, получает за то, что собирает миньян.

Больше, чем от всех остальных, реб Мешулем Гринвалд требовал помощи от владелицы хлебопекарни, которая летом каждую пятницу подшивала новую чистую тетрадь к его сочинению. Теперь венгерский раввин заходил не только по пятницам, но и по несколько раз в день, говорил пару слов и быстро выходил. Продавщицы потребовали от хозяйки: пусть она поставит у двери специально нанятого дворника, чтобы он не впускал помешанного, потому что когда он входит и начинает говорить, у домохозяек опускаются руки. Вместо того чтобы покупать печенье и сладкие бабки, женщины хватают буханки хлеба и бегут домой, словно уже началась война и свирепствует голод. Хана-Этл Песелес не искала спасения. Но ей было до боли в сердце жалко больного ребе, и она едва дождалась, чтобы в пекарню зашел лесоторговец Рахмиэл Севек. Хотя они больше не собирались пожениться, они остались добрыми друзьями и даже немного больше того.

— Почему вы ничего не делаете, чтобы напечатать книгу венгерского раввина Он ведь еще, не дай Бог, совсем сойдет с ума, — говорила Хана-Этл со слезами на глазах. — Я даю на печатание книги первые сто злотых, а если потребуется, добавлю еще.

— А если вы дадите тысячу злотых, разве это поможет? — печально и мягко улыбнулся Рахмиэл Севек. — Наборщики из типографии не смогут набрать ни одной страницы этой книги. Я тоже думал, что надо для этого раввина что-то сделать, и попросил его показать мне рукопись сочинения. Почему я хотел увидеть сочинение? Потому что я слыхал от изучающих Тору, что все написанное венгерским раввином перекручено и переверчено, ну вот как сейчас метель на улице. Он мне показал пачку сшитых вами тетрадей, он путался и перепрыгивал со страницы на страницу, и сам не сумел прочесть даже пары строк, настолько там все перепутано. То, что он пересказывает из книги по памяти, это всего лишь отрывки, сохранившиеся в его затуманенном мозгу. А на бумаге у него нет ничего ясного.

По обеспокоенному лицу Рахмиэла Севека Хана-Этл Песелес поняла, что, говоря о больном ребе, он имеет в виду и собственные беды. Хана-Этл знала, что разведенный сын Севека уже женился на своей прежней еврейской невесте и обещал ее родителям, что никогда не приведет в дом ребенка от первой жены-христианки. Из-за этого Рахмиэл Севек так несчастен. Владелица пекарни сказала, вложив в слова всю горечь своего тяжелого сердца:

— А чего вы хотели, чтобы ваша еврейская невестка стала матерью для вашей внучки от христианки? Эту христианку и ее ребенка вам жалко, а когда ваша еврейская невестка хочет вести еврейский дом и заиметь с вашим сыном еврейских детей, этого вы не хотите или не можете понять. Дайте мне грош за вашу доброту.

Лесоторговец уже давно не надеялся, что посторонние смогут разобраться в его бедах. Он передразнил владелицу хлебопекарни с такой злобой, словно они были мужем и женой, которые прожили вместе целую жизнь и теперь понемногу ссорятся из-за своих наследников. Вот она какая добрая мама для всех еврейских детей? Рахмиэл Севек покрутил головой в деланном удивлении. Но он считает, что его еврейская невестка — корова, а ее родители — бессердечные люди. Как невестка и ее родители могут верить его сыну, этому бугаю Хаце, что он еще будет хорошим мужем и отцом, если они требуют от него, чтобы он отказался от своего предыдущего ребенка, от собственной плоти и крови? Возмущенный лесоторговец ушел бы на этот раз, не попрощавшись, если бы он не зашел по делу. Рахмиэл Севек в последнее время стал чаще бывать в Немом миньяне и начал поддерживать аскетов. Чтобы им не приходилось отменять изучение Торы и унижаться, ходя и прося за себя, лесоторговец определил им недельную плату. Он составил список обывателей, которые ему не откажут, и обходил их, собирая деньги.

— Я пришел за недельной платой для аскетов. — Худыми пальцами Рахмиэл Севек потер свою сухую колючую щеку.

Получив с Ханы-Этл пятерку, он улыбнулся.